«Это стоит обдумать», — так, кажется, сказал себе Робинзон, увидев человеческий след на песке. Я отступил за кусты и, с усилием затягиваясь (у «Явы» тугой фильтр), принялся размышлять.

Что мы имеем в фактическом плане? Девочка в сквере без четверти двенадцать, в новогоднюю ночь. Ситуация, выходящая вон из любого ряда подобных. Можно легко представить в этом сквере парня: полупьяного, одинокого, просто экспериментирующего, как я. Но девчонка, да еще с белыми туфлями в пакете... впрочем, на жалости я уже погорел.

И тут я увидел себя со стороны — стоящим за кустами с сигаретой в зубах, и чем-то я себе очень не понравился. Какого черта! Сидит и пусть сидит. У каждого те обстоятельства, которых он заслуживает.

Спокойным шагом, избегая глядеть в ее сторону (вспугнуть легко, а догонять, на ходу извиняться трудно), я вышел из-за кустов и пошел прямо к своей скамейке. Мне очень не хотелось, чтобы она убежала. За полчаса я уже насытился одиночеством на десять лет вперед. Остановился, чиркнул спичку без надобности (подать сигнал, чтобы не увидела слишком поздно и не испугалась), поджег еще раз свою сигарету и так, пряча спички в карман, прошел мимо ее скамейки. Краем глаза увидел, как стиснула она колени, но не вскочила и не ушла, должно быть застеснявшись («Что это она все бегает, как ненормальная?») или поверив в мою сигарету (когда человек трезв, идет один и курит, он занят собой, ни ударить, ни обидеть он не способен; вот почему, я слышал, говорят: «Бойся пьющих и некурящих»).

Ни разговаривать с ней, ни утешать ее я не собирался: слишком много у меня было своих забот, но вид пустой улицы Горького подействовал на меня угнетающе. Почему, собственно, люди должны бояться друг друга? Ей некуда идти, мне тоже, будем сидеть поодиночке и уважать друг друга на расстоянии.

Она, должно быть, оценила мое миролюбие: посидев минут пять в напряженной, воинственной позе, она вздохнула, поежилась и снова, наклонив голову в пушистом платке, принялась раскачивать свою белую сумку.

Так мы могли бы, по-видимому, сосуществовать до утра, и оба находили в этом целый ряд удобств, мне, по крайней мере, было куда не смотреть: ведь это очень неуютно, если можешь смотреть во все стороны, а ей, должно быть, было спокойнее качать свою сумочку шагах в десяти от молчаливого и мудрого мужчины, который не собирался с ней заговаривать и не ждал, когда заговорят с ним самим.

Я думал целый ряд своих обычных дум: о том, что, в сущности, не нужен никому как таковой, как личность, если можно о себе так высокопарно выразиться. Для матери я сын, для Надюши опора и будущее, и есть еще трое-четверо, которым я необходим также чисто функционально. Я добросовестно справляю свои обязанности по отношению к этим людям, и, разумеется, они не могут меня не ценить как неотъемлемую и надежную часть своей жизни; но кто такой я изнутри, каков я для себя самого, им совершенно безразлично. Нет ни одного человека, который заглянул бы в меня и ужаснулся, или удивился, или обрадовался не потому, что нашел во мне потенциальный источник добра или зла для себя, а просто ужаснулся, удивился или обрадовался мне.

Что знает обо мне Надюша? Что знает обо мне мать? Что знает обо мне (смешно сказать) мой научный руководитель? Неужели люди могут доставлять радость другим, только справляя какие-то обязанности?

Вдруг где-то стройно закричали «ура». Померк и вспыхнул свет разом в десятке окон дома напротив. Я посмотрел на часы и увидел, что девочка тоже проверяет часы. Мои светились, ее, очевидно, нет, потому что она долго вглядывалась в них, потом сдвинула со щеки толстый платок и поднесла часы к уху. Стрелки мои слились на двенадцати, она вопросительно взглянула в мою сторону, я издали кивнул, и только.

Теперь она перестала качать свою сумочку и время от времени с любопытством поглядывала на меня. Я понял, что она успокоилась и перестала стыдиться, и мне самому стало проще. Возможно, ей хотелось покурить, чтобы согреться, но я не считал возможным предложить ей сигарету, потому что это сломало бы что-то неуловимое, какую-то атмосферу доверия, которая нас объединяла. Пришлось бы что-то спрашивать, отвечать, то есть справлять какие-то обязанности, связанные с общением, и даже молчание стало бы чисто функциональным: его надо бы рассматривать как паузу или как нежелание продолжать разговор. Я был доволен, что и девочка это понимала: должно быть, она была не так мала, как казалась.

Я выкурил уже около полудюжины сигарет и перебрал два десятка возможных вариантов объяснения с Надюшей (в диапазоне от «Я не смогу тебе этого объяснить» до «Ты умница, ты сама все давно понимаешь»), и было что-то вроде половины первого, когда в аллее появились люди.

Их было трое: женщина в распахнутой серой шубке и двое мужчин — один в темном костюме, при бабочке, другой даже без пиджака, просто в белой рубашке. Они шли по снегу бодро, но не поспешно: женщина одной рукой придерживала воротник шубки у горла, а другою размахивала, возбужденно говоря о чем-то своим спутникам. Она была на высоких каблуках и шла неровно, поэтому тот, что в костюме, поддерживал ее под локоть; другой же, наклоняясь вперед и заглядывая в лицо женщине, ловил со смехом каждое ее слово и вдруг, взвизгнув, остановился, скорчился и даже присел от приступа хохота. Должно быть, они вышли прогуляться до Трубной; как мне показалось, черный был недоволен присутствием белого: когда они остановились на полпути к нам и развернулись, чтобы подождать корчившегося от смеха приятеля, мужчина в костюме, державший женщину за локоть, резким и очень кинематографичным движением выхватил изо рта папиросу и бросил ее далеко в снег.

Я видел, что девочка моя забеспокоилась: она уронила пакет на дорожку и, поспешно подняв его, одернула пальто на коленях. Должно быть, ей было досадно, что кто-то еще увидит ее здесь, на скамейке: ко мне она уже привыкла или, точнее, примирилась с моим существованием, а эти веселые люди не могли, конечно, пройти мимо и не обратить на нее никакого внимания.

И точно: отсмеявшись, человек в белой рубашке выпрямился и расслабленной пробежечкой догнал своих спутников. Тогда женщина кивнула в нашу сторону и что-то сказала. Мужчины разом посмотрели на часы, она взяла их обоих под руки (как видно, ей очень хотелось их примирить: это была миловидная женщина с непокрытой головой и с темными от холода щеками) и повела мимо нас.

Поскольку девочка упорно смотрела в сторону, стараясь казаться безразличной, они прошли мимо нее, не сказав ни слова. Но, подойдя к моей скамейке, женщина остановилась и строго сказала:

— С ума сошли! Выбрали время ссориться. Немедленно, сейчас же помиритесь!

Все трое смотрели на меня с доброжелательным любопытством; девочка тоже повернула голову — ждала, что я отвечу.

Я встал (не разговаривать же с женщиной сидя) и, чиркнув спичку, поднес огонек человеку в костюме, который вертел в пальцах незажженную папиросу и холодновато улыбался. Он был лысоват, сух лицом и, должно быть, труден характером. Но второй, краснолиций и белокурый, мне не понравился. Есть люди, которые с пугающей быстротой переходят от детского смеха к совершенно серьезным и даже безжалостным действиям. Таких я инстинктивно сторонюсь.

—Видите ли, — сказал я розовощекой женщине, пока черный, наклонившись немного и втягивая щеки, закуривал. — Видите ли, не все так просто, как может со стороны показаться.

Мне не хотелось подчеркивать «со стороны», но вышло так, и я решил не огорчаться.

—Да бросьте вы, — сказала женщина с какой-то жалобной улыбкой: так говорят, когда пытаются отмахнуться от того, чего не могут понять. — Что за манера у вас, мальчишки, выдумывать всякие сложности? Вы философствуете, а нам, бедным женщинам, страдать. Надо больше о других думать.

Слово «мальчишки», как я понял, не относилось персонально ко мне: у многих женщин даже старше этой (она, кстати, выглядела на тридцать и чем-то похожа была на киноактрису Серову) «мальчишки» осталось со школы. Уверен, что и к спутникам она обращалась: «мальчишки».