— Именно так говорят и на это надеются роялисты. Пусть они совершают эту логическую ошибку. Это вполне понятно: ничто так не затемняет ум как страсть выгоды или сословные предрассудки. Но когда мы, дети, закрываем глаза перед очевидностью прогресса, яркостью своей затмевающей блеск солнца, чтобы погрузиться в сумрак неверия, когда мы оскорбляем святость своего дела сомнением в его мощи, в его властном триумфе, надвигающемся со всех сторон…

— Что вы сказали, отец?

— Я сказал: когда наш триумф открыто надвигается со всех сторон, в таких обстоятельствах, повторяю, падать духом, терять мужество — значит компрометировать наше дело. Разве человечество не шло неуклонно по пути прогресса, не считаясь с неверием, слепотой, слабостью, вероломством и другими преступлениями людей?

— Как, человечество непрерывно прогрессирует?

— Непрерывно, дети!

— Как же это? Несколько веков назад наши предки галлы были счастливы, свободны. И вдруг они лишаются всего и подпадают под гнет сначала римлян, потом французских королей…

— Я и не думаю отрицать, дети, что наши предки страдали, я хочу сказать только, что, несмотря на это, человечество все-таки шло вперед. Наши предки гибли от ран и увечий под развалинами античного общества. Но важный социальный переворот совершался в то же время, так как человечество все время идет вперед, иногда замедляя свой шаг, но никогда не отступая назад.

— Отец, я вам верю, но…

— Ты все еще не можешь отделаться от сомнений, Сакровир? Что ж, я понимаю тебя. К счастью, в таинственной комнате ты найдешь целый ряд таких доказательств, фактов, имен, чисел, которые окажутся убедительнее моих слов. И вот, друзья, когда вы увидите, что в самые кровавые эпохи нашей истории, почти всегда создаваемые усилиями королей и владетельных господ и духовенства, мы, побежденные, в течение веков упорно шли от рабства к народному суверенитету, — вы призадумаетесь: не преступно ли в самом деле нам сомневаться в будущем теперь, когда мы держим в руках с таким трудом завоеванную свободу! Сомневаться в будущем! Великий Боже! Наши предки, несмотря на все свои мучения, никогда не знали подобных сомнений. Назовите мне век, когда бы они не делали шагов к освобождению! Увы, шаги эти почти всегда были обагрены кровью. Наши господа, завоеватели, не знали жалости, но не проходило века, вы это увидите, когда бы не вспыхивала ужасная месть против них как бы для удовлетворения Божеского правосудия. Да, вы увидите, что не проходило века без того, чтобы шерстяной колпак не восставал против золотого шлема, без того, чтобы коса крестьянина не скрещивалась с копьем рыцаря, без того, чтобы мозолистая рука вассала не размозжила выхоленной руки какого-нибудь тирана-епископа. Вы узнаете, дети, что не проходило века без того, чтобы гнусный разврат, воровство и жестокость королей, сеньоров и высшего духовенства не вызывали восстаний населения, без того, чтобы народ с оружием в руках не протестовал против тирании трона, дворянства и папы. Вы узнаете, что не было века, когда голодные рабы, беспощадные, как сам голод, не повергали бы в ужас тех, кто отнимал у них последние крохи, не было века, когда какой-нибудь Валтасар не погибал бы со своим золотом, цветами, пением и всем своим великолепием под мстительной волной народного потока. Конечно, это ужасное, но законное мщение угнетенных возбуждало против себя жестокие преследования. Но благой пример стоял перед глазами, и все новые и новые революции вырывали у вековых угнетателей нашего народа значительные уступки, вводимые в закон.

— Вы правы! — сказал Сакровир. — Если судить о прошлом по-настоящему, то в восемьдесят девятом году революция завоевала нам наши свободы, в тридцатом революция дала нам часть наших прав, наконец, в сорок восьмом та же революция провозгласила суверенитет народа и всеобщее избирательное право, которое кладет конец этим братоубийственным войнам.

— И всегда было так, дитя. Ты увидишь, что нет ни одной реформы, общественной, политической, гражданской или религиозной, которую наши отцы не вынуждены были бы завоевывать в течение веков собственной кровью. Боже, как это жестоко, как прискорбно! Но как было не прибегать к оружию, если привилегированные классы на все слезы, страдания, мольбы угнетенных упрямо отвечали неумолимым «нет, нет и нет!»? С ужасной силой вспыхивала тогда ненависть, потоки крови лились с обеих сторон. Но на кого же должна пасть эта кровь? Пусть падет она всецело на тех, кто, пользуясь правом сильного, держал своих братьев в том ужасном рабском состоянии, в котором человек, низводимый на уровень животного, отличается от него только святым инстинктом справедливости и свободы, инстинктом, которого не может заглушить в нем самое ужасное угнетение. И вот когда наступал час борьбы за освобождение человечества, эти инстинкты пробуждались во всей своей силе. Таким-то образом благодаря мужеству и упорству, путем борьбы и мучений наши предки разбили сначала оковы древнего рабства, в которых их держали франки со времени покорения. Они обратились в крепостных — положение ужасное, но все же лучшее. Затем из крепостных они обратились в вассалов, затем в арендаторов — новый прогресс! И так, шаг за шагом, терпением и энергией прокладывая дорогу сквозь вековые преграды, им удалось наконец завоевать суверенитет народа. Вы с отчаянием смотрите на будущее, в то время когда благодаря всеобщей подаче голосов неимущие заставляют считаться привилегированное меньшинство со своей волей, верховной по праву справедливости! Вы отчаиваетесь, когда власти могут быть смещены по требованию наших представителей, которых мы сами делаем верховными судьями этой власти. Вы отчаиваетесь оттого, что вам пришлось бороться и кое-что претерпеть в течение восемнадцати месяцев. А нашим предкам приходилось бороться и страдать не восемнадцать месяцев, а чуть ли не больше восемнадцати веков! Но если у каждого поколения были свои мученики, у него были и победы. И вы увидите священные реликвии, славные трофеи побед этих мучеников. Ступайте за мной, дети.

С этими словами господин Лебрен в сопровождении семьи вошел в комнату с закрытыми ставнями, куда сын, дочь и зять купца входили в первый раз.

Таинственная комната, куда господин Лебрен ввел в первый раз сына, дочь и Жоржа Дюшена, с первого взгляда ничем странным не отличалась, если не считать того, что она всегда была освещена лампой античной формы, как какое-то святилище. Да, на самом деле это место было-священным хранилищем благоговейных воспоминаний и. традиций, большей частью героических, этой плебейской семьи. Под лампой дети купца увидели большой стол, покрытый ковровой скатертью, а на столе бронзовый сундучок Вокруг сундучка, покрывшегося от времени зеленью, были разложены различные предметы. Большинство из них относилось к отдаленной древности, но тут же лежали и последние реликвии: каска графа де Плуернеля и кандалы, которые купец взял с собой с Рошфорской каторги.

— Дети, — сказал господин Лебрен растроганным голосом, указывая им на исторические редкости, собранные на столе, — вот реликвии нашей семьи. С каждым из этих предметов у нас связано воспоминание, имя, факт, число, а когда в руках нашего потомства окажется рассказ о моей жизни, записанный мной самим, каска графа Плуернеля и кандалы, которые я носил на Рошфорской каторге, получат историческое значение. Почти все поколения, жившие до нас в продолжение двух тысяч лет, вносили таким же образом свою лепту в эту коллекцию.

— В течение стольких веков, отец? — с глубоким изумлением воскликнул Сакровир, бросив взгляд на сестру и зятя.

— Впоследствии вы узнаете, дети, каким образом дошли до нас эти реликвии, не особенно громоздкие, как вы видите, за исключением каски графа Плуернеля и почетной сабли, пожалованной моему отцу в конце прошлого столетия. Все предметы могут поместиться в этом бронзовом сундучке, ковчеге наших воспоминаний, и тогда и его, и все эти предметы нетрудно будет скрывать в каком-нибудь уединенном месте хотя бы в продолжение многих лет до более спокойного времени.