— Славно, нечего сказать! — вскричал с беспокойством Рабузигед. — Если эти идолопоклонники говорят правду, то Нуарен, которому я послал деньги, живет теперь, быть может, в образе рыбы, а Армель — птицы. Как же птица передаст рыбе серебряные монеты? Вот так штука!

— Наш друг уже сказал, что так думают идолопоклонники, — строго остановил его Жоэль. — Твоя боязнь безбожна.

— Этого не может быть, — печально сказал Юлиан — Иначе что же я буду делать, если, отправившись завтра к Армелю, найду его в образе птицы, а сам обращусь в оленя или вола?

— Не бойся, юноша, — успокоил его путешественник, — религия Гезу самая истинная, а она учит нас, что после смерти мы приобретаем более молодые и более прекрасные тела.

— Вот что значит путешествовать! — сказал Жоэль. — Сколько узнаешь разных вещей! Но, чтобы не оставаться в долгу у тебя, Маргарид может рассказать тебе об одной из своих прабабок. Это случилось около ста тридцати лет назад, когда наши предки доходили до Азии, чтобы основать там новую Галлию.

— После рассказа твоей жены я также скажу кое-что о наших предках, — сказал чужестранец. — И, клянусь Ритта-Гаюром, теперь самый подходящий момент для этого! Потому что в то время, как мы занимаемся здесь разговорами, происходит что-то, чего вы не знаете…

— Почему ты остановился? — спросил с удивлением Жоэль. — Что происходит в то время, как мы рассказываем здесь сказки? И что можно делать в осенние вечера, как не сидеть у очага, слушая рассказы?

Но чужестранец, не отвечая Жоэлю, почтительно обратился к Маргарид:

— Сначала я выслушаю рассказ жены Жоэля.

— Он так же прост, — отвечала Маргарид, продолжая прясть, — как был прост и сам поступок моей прабабки. Имя ее было Сиомара…

— И в честь ее, прекрасной и доблестной, — прервал мать Гильхерн, указывая с гордостью на свою восьмилетнюю дочь удивительной красоты, — я назвал этим именем свою дочь.

— Я не видал никогда более прекрасного ребенка, — сказал чужестранец, — и уверен, что она будет походить на ту женщину своей доблестью, как походит красотой.

Генори, мать ребенка, покраснела от удовольствия при этих словах, а Маргарид продолжала:

— Ее звали Сиомарой, и она была дочерью Ронана. Отец привел ее в Лангедок, где завел торговлю. Галлы этой местности готовились в то время ехать на восток. Вождь их, по имени Ориегон, увидел Сиомару, был поражен ее красотой и женился на ней. Сиомара уехала на восток с мужем. Первое время все шло удачно, но затем римляне из зависти к галльским завоеваниям стали наступать на них. В одной из битв Сиомара, сопровождавшая мужа в военной повозке, была отрезана от него, взята в плен и сдана под стражу римскому офицеру, скупому и развратному. Пораженный ее красотой, он пытался соблазнить ее, но она не поддалась его уговорам. Тогда, воспользовавшись сном пленницы, он прибег к насилию…

— Ты слышишь, Жоэль! — вскричал с негодованием чужестранец. — Прабабка твоей жены перенесла такое оскорбление от римлянина! 

— Выслушай до конца, друг, — сказал Жоэль, — и ты увидишь, что Сиомара стоит галльской женщины с берегов Рейна.

— Удовлетворив свое желание, римлянин предложил своей пленнице свободу ценой выкупа. Она приняла его предложение и попросила послать одного из своих слуг, также взятого в плен, в лагерь к мужу или к его друзьям, чтобы те доставили выкуп в назначенное место. Не желая ни с кем делиться деньгами, римлянин сам привел Сиомару в условленное место. Там были друзья Ориегона с золотом для выкупа. Пока офицер пересчитывал данную ему сумму, Сиомара дала знать своим на галльском языке, чтобы они перерезали горло этому негодяю. Это было сделано. Тогда Сиомара отрубила ему голову, обернула ее своим платьем и вернулась в галльский лагерь. Ориегон, который тоже был в плену, бежал из него и прибыл в свой лагерь одновременно с женой. Тогда Сиомара бросила к его ногам голову римлянина со словами: «Вот голова человека, который меня оскорбил. Никто, кроме тебя, не посмеет сказать, что обладал мной…»

Закончив рассказ, Маргарид продолжила прясть.

— Не говорил ли я тебе, друг, — сказал Жоэль, — что Сиомара не уступит твоей галльской женщине с берегов Рейна?

— Рассказ об этом мужественном и целомудренном поступке достоин уст, которые его произнесли, — сказал чужестранец. — Он доказывает также, что римляне, наши непримиримые враги, не переменились характером: они остались такими же жадными и развратными, какими были раньше. Раз уж мы заговорили об этих чертах характера римлян, — прибавил он с горькой улыбкой, — скажу вам, что я был в Риме и видел там Юлия Цезаря, этого замечательнейшего из римских полководцев, но в то же время и самого жадного и гнусного развратника во всей Италии. О его дебошах я не решусь говорить при женщинах и детях.

— Ты видел самого Юлия Цезаря? — спросил с любопытством Жоэль. — Каков он из себя?

Чужестранец поглядел на хозяина, точно удивляясь его вопросу, и ответил, сдерживая гнев:

— Он уже приближается к зрелому возрасту, высок ростом, лицо у него худое, длинное и бледное, глаза черные, голова плешивая. Чтобы скрыть свою лысину, он, соединяя в себе все пороки самых развратных римских женщин, обладает и их тщеславием, — всегда носит корону из золотых листьев. Удовлетворено ли твое любопытство, Жоэль? Что сказать тебе еще? Знаешь ли ты, что Цезарь страдает эпилепсией? Что он… — Не закончив фразы, сам перебив себя, чужестранец вскричал, окинув гневным взглядом всю семью Жоэля: — Да поразит меня гнев Гезу! Вы все, сидящие тут и способные носить саблю и копье, но думающие только о пустых сказках, неужели вы не знаете, что римское войско, завладев под предводительством Цезаря половиной наших провинций, расположилось на зимние квартиры в Орлеане, Турени и Анжу?

— Да-да, мы слышали об этом, — спокойно ответил Жоэль. — Нам говорили об этом приходившие из Анжу покупатели волов и свиней.

— И ты говоришь так беспечно о вторжении римлян в Галлию? — вскричал гость.

— Никогда еще бретонские галлы не были под игом у чужестранцев, — гордо ответил вождь карнакского племени. — Нас не коснется этот позор. Галл из Пуату, Турени и Орлеана — одно, а мы — другое. Римляне в Турени, но отсюда до Турени далеко.

— Значит, тебя не касалось бы и то, если бы северные пираты перерезали горло твоему сыну Альбинику и его достойной жене Мерое, так как это произошло бы далеко отсюда?

— Ты шутишь. Мой сын всегда останется моим сыном. А галлы чужих провинций — не сыновья мои.

— А разве они не сыны одного с тобой бога, как учит религия друидов? А если так, то разве все галлы не братья друг другу? И разве порабощение и кровь брата не взывают о мщении? Значит, пока неприятель не подошел к воротам твоего дома, ты останешься спокойным? Неужто права будет рука, если скажет ноге, пораженной гангреной: «Я здорова, а нога далеко от меня. Мне нечего беспокоиться». Ведь ясно, что гангрена, не остановленная вовремя, поднимаясь все выше, будет поражать все новые члены и, наконец, охватит все тело.

— Если только здоровая рука не возьмет топор и не отрубит ногу, от которой пошло все несчастье.

— А что же станется тогда с искалеченным телом? — вмешалась Маргарид, до сих пор слушавшая молча. — Если самые прекрасные из наших провинций попадут в руки чужестранцев, то что сделается с остальной Галлией? Сможет ли она, искалеченная и изуродованная таким образом, защитить себя против врагов?

— Тобою говорит сама мудрость, — сказал почтительно путешественник. — Жоэль, твоя жена, как и все галльские матроны, с такой же честью может занять место в общественном совете, как и в домашнем кругу.

— Это верно, — проговорил Жоэль, — у Маргарид мужественное сердце и мудрый ум. Я должен сознаться, и это меня нисколько не огорчает, что часто мнения ее вернее моих. Но на этот раз я прав. Что бы ни случилось с остальной Галлией, нога римлянина никогда не ступит на землю старой Бретани. Ее защитят ее подводные камни, ее болота, ее леса, ее скалы, а главное — ее бретонцы.