Я, натурально, не плакал, но подумал: ну зачем? Зачем он приехал в этот город и не кушает дома? Вот ведь у нас все нормальные люди едят дома. И полковник дома ест. А может, и правда, у них ни у кого дома нету ни у Олега, ни у Марка, ни у Марины? И у всех остальных?

Но скоро настал день, когда я все понял.

Я все же пробрался в зал, где Марк и Коля сидели, чтоб смотреть материал. Видно, они уже были все утомлены, бдительность притупилась, и они не заметили, как я прошмыгнул в зал, пробежал под креслами в первых рядах и там залег под креслом. И вот погас свет, и вспыхнул этот белый экран. И я понял.

Я понял, зачем Олег отравился в нашем городском ресторане. Я понял, зачем моя Марина сделалась тощая и бледная. Я понял, зачем все эти люди каждый день орут друг на друга, бегают, суетятся, грузят свои ящики и коробки в автобусы, едут на лужайку, вынимают из автобусов свои коробки и ящики, раскладывают, сколачивают, подключают и зажигают, окуривают все вокруг дымом, ждут какого-то облака, потом ждут, чтоб оно поскорей ушло, замирают в абсолютной тишине, смотрят во все глаза на мою Марину и на седого Олега, которые по десять раз повторяют одно и то же перед этой самой черной штукой под названием "камера", и зачем Марк, который орет, что у него больное сердце, делает все, чтоб у него это сердце вообще лопнуло, и почему все эти люди, эти странные мужчины и женщины, которые питаются сигаретами и ходят в неглаженой одежде, вызывают зависть у жителей нашего города, хотя они-то сами живут в своих домах, где стоят холодильники с хорошими вкусными вещами, а не ходят в наш городской ресторан, запаха которого пугается даже такой тип, как Рыжий… Я понял, почему эти люди, постоянно жалующиеся, что в любом другом месте они имели бы куда больше, жили бы куда спокойнее, — почему они не отправляются в эти другие места.

Я понял все. Это когда погас в зале нашего городского кинотеатра свет, а экран вспыхнул.

И из-под кресла первого ряда я увидал вдруг прекрасную зеленую лужайку, и я узнал ту лужайку, где я много раз был, только она была во много раз прекраснее и зеленее, чем на самом деле, и на этой прекрасной лужайке появилась в длинном платье с кружевным зонтиком какая-то невозможной красоты женщина — и это была моя Марина, и это была не та сумасшедшая артисточка, которая будила меня по ночам, курила, ревела, бормотала, что она бездарь, и снова ревела и курила, а это была ослепительная Марина с такими глазами, каких не бывает даже у сиамских кошек… А потом навстречу Марине показался человек в белом костюме — и это был Олег, но не тот злой Олег, который орал на Марка и обещал уехать, потому что его предали, и не тот, который после нашего ресторана ходил по стеночке, держась за живот, и не тот, который как-то лез целоваться к моей артисточке в моем присутствии… Это был невероятный красавец, мужественный и благородный, как тигр, и тут он тоже поцеловал Марину, но я понял, что это был другой поцелуй, и даже зажмурился от восхищения… Не знаю, сколько времени длилось все это. Я съежился под креслом первого ряда и глядел и чувствовал, что из глаз моих закапали слезы… Да, я сидел и тихо рыдал. Я рыдал, ибо я понял теперь, для чего ведут они свою жизнь. Для того, чтоб сделать эту самую жизнь на куске белой материи во много раз красивее, чем она есть на самом деле…

Когда зажегся свет в зале, Марк и Коля стали ругаться, но впервые я не слышал — о чем.

Я не пошел в общежитие, мне хотелось излить кому-нибуль душу, мне хотелось ласки и понимания. Я бродил всю ночь. Под утро я встретил ту, беленькую с черными ушками… Я долго рассказывал ей о том, что видел. О том, что есть, оказывается, моменты, когда хотелось бы ненадолго стать человеком… Словом, долго я с ней делился своими эмоциями. Она на меня во все глаза смотрела, слушала. Потом говорит:

— А давай, Гриша, сегодня на помойку вместе сходим, позавтракаем!

У меня все внутри упало. Как дам ей по башке лапой!

Удрала, дура! Еще крикнуть успела, чтоб я к ней больше не приставал. Ну и черт с тобой, думаю… И сижу, размышляю о жизни, мечтам предаюсь. А в общежитие, олух, не тороплюсь. А когда вернулся…

Я увидел пустое общежитие.

Я промчался по второму этажу — все комнаты были пусты, если не считать окурков. Я бросился обратно, скатился вниз по лестнице и пронесся по главной улице. И увидел, как за поворотом скрывается последний автобус — они называли его камер- вагон, — там возили ту самую черную штуку со стеклянным глазом.

И я заплакал — второй раз за эти сутки. Я брел по улице, не замечая, что начался дождь.

Я снова поднялся по лестнице на второй этаж, и на этот раз увидел холодильник — его вынесли обратно в коридор. Я ткнул мордой в шель — дверца открылась. В холодильнике было пусто, только на нижней полке лежал маленький кусочек колбасы. Я понял, что это они оставили мне.

Я не стал есть. Я опять спустился вниз и сел на крыльцо. Ко мне подлетел захлебывающийся лаем Тузик. Я только глянул на него — он поджал хвост и попятился. Видно, я был страшен.

Потом, когда дождь почти кончился, меня увидела полковничиха. Она взяла меня, мокрого и дрожащего, на руки, отнесла к себе. Когда пришел полковник, она сказала, что если он станет выгонять меня, то она уйдет со мной. И полковник замолк, и я понял, что из них двоих теперь полковник она. А потом я убежал во двор и встретил Рыжего, он понял, что я не в себе, и угостил валерьянкой, которую раздобыл где-то.

— Со свиданьицем, — сказал я ему, выпил валерьянку, но не развеселился.

А потом наступил вечер, стало темно. Я подошел к общежитию, где теперь не горели окна и было отвратительно тихо.

Я поднял морду к небу. Первый раз в жизни я пожалел, что я не собака, — сейчас бы я завыл. Я долго сидел неподвижно и смотрел в темное небо. Я сидел и смотрел. Я сидел до тех пор, пока в меня не вошло чувство знания и решимости.

И тогда я встал и пошел не оглядываясь.

Было темно, но я-то, слава богу, видел как днем. Мои глаза были сухими. Я бы никогда не мог объяснить этого, но я знал, что не собьюсь с дороги…

В большом и шумном городе перед входом в известную киностудию сидел невероятно грязный, тощий и ободранный кот. Он сидел с утра до вечера уже несколько дней и смотрел на входящих и выходящих своими пронзительными зелеными глазами.

Внезапно, заметив кого-то, он замер, затем стремглав кинулся вперед и молниеносным прыжком настиг входившую в дверь студии молодую, но уже популярную артистку. Артистка испуганно завизжала.

Оказавшийся рядом дородный мужчина галантно отшвырнул кота прочь.

— Совсем ополоумели коты паскудные, — заглядывая в глаза артистке, сказал он.

— Я так испугалась! — сказала с чарующей улыбкой артистка. — Вообще я люблю кошек. У нас на съемках чудный кот жил. Капа. Красавец!

И они прошли через турникет.

Услышав такие слова, кот отряхнулся и сказал что-то, глядя вслед ушедшим.

Но слова эти прозвучали для оказавшихся рядом обычным мяуканьем.

— Что-то сегодня народ не идет, — сказал Брикетов.

— Жара, — ответил Супонин, обмахиваясь газетой.

— Да, — сказал Брикетов. — Сто лет такого пекла не наблюдалось.

— Больше, — скандал Супонин. — Мой папаша говорит, он триста лет такой жары не помнит.

— На солнце процесс идет, — сказал Брикетов. — Протуберанцы.

— Как ты сказал? — удивился Супонин.

— Ну это вроде землетрясения, — объяснил Брикетов. — Только на солнце.

— Понятно, — сказал Супонин. — Вот из-за этого солнца народ и не идет.

— Вчера, говорят, десять человек от солнечного удара умерло, — сказал Брикетов. — Один даже писатель.

— Я писателей очень уважаю, — признался Супонин.

— Что ты! — подхватил Брикетов. — Не было бы писателей, значит, и книг бы не было.

— Представить невозможно, — сказал Супонин. — Если хочешь знать, мое мнение такое, что книга — это источник знаний.