Госсейн принес три карты, разостлал их на полу.

— Где расположен ваш дом? — спросил он; подняв голову от карт.

— Карта три. Центральный горный массив, — сказала Амелия. — Я отметила больницу крестиком. Конечно, приблизительно.

Госсейн определил: до Нью-Чикаго было около четырехсот миль к северу.

— Да, вполне, — ответила она на его следующий вопрос. — От голода вы не умрете. Дюймовые красные ягоды, желтые сливы, розовые плоды, по вкусу похожие на бананы. Различных плодов множество, но эти можно собирать круглый год.

Госсейн обратился к детектору лжи.

— Она говорит правду, — констатировал аппарат.

Он повернулся к Амелии.

— Если я правильно вас понимаю, вы уверены, что меня непременно найдут? — спросил он.

— Разумеется. — Выражение ее лица не изменилось. — У нас на планете нет полиции, потому что нет преступников. Но если временами возникает необходимость что-то расследовать, все делается так быстро, что вы не поверите. Очень скоро вы сами убедитесь в этом. Не забудьте расспросить венерианского ноль-А детектива о методах его работы — это интересно.

Госсейн не стал говорить о том, что мечтает как можно скорее связаться с властями Венеры. Его раздирали сомнения. С одной стороны, он хотел бы немедленно покинуть больницу и скрыться от опасности в гигантском лесу, но, с другой стороны, не мог оставить Амелию Прескотт в неведении. Он был убежден, что она не имела отношения к заговору.

Трудно было объяснить молчание ее мужа. Внезапно он подумал о том, что ему до сих пор не приходило в голову: что если Прескотт узнал его? Госсейн почувствовал, как кровь отхлынула от щек. Конечно, Прескотта не было во дворце президента, когда Госсейн попал в ловушку. Но ведь ему могли показать фотографию.

Госсейн медлил, пытаясь разрешить задачу, и понял, что не уйдет, пока не расскажет Амелии о том, что происходит. Если что-то случится с ним, она сможет предупредить жителей планеты. Конечно, ее жизнь тоже будет в опасности, но план действий у Госсейна созрел. Ей самой придется решать, достоин ли ее муж доверия.

Он успокоился, вернулись уверенность в себе, решительность. Он присел на краешке кровати и обратился к своим пленникам, к обоим, хотя его интересовала только женщина. Через минуту Джон Прескотт перекатился на бок и внимательно посмотрел на Госсейна. Тот сделал вид, что не обратил на это внимания.

Рассказ Госсейна продолжался минут двадцать. Когда он умолк, глаза Прескотта ярко блестели.

— Вы, должно быть, понимаете, — сказал он, отбросив свое прежнее молчание, — что в вашем рассказе есть существенная неувязка.

— Я рассказал, — ответил Госсейн, делая вид, что не удивлен внезапным вмешательством Прескотта в разговор, — правду от начала до конца. Любой детектор лжи подтвердит это. Если только… — он замолчал и невесело улыбнулся.

— Что? — живо спросил Прескотт. — Продолжайте.

— Если только мои воспоминания не похожи на те, когда я был уверен, что Патриция Харди моя жена и я с трудом переношу ее утрату. — Он резко переменил тему: — Так что же вас смущает?

Прескотт ответил сразу и так четко, что стало ясно — он полностью контролирует свои чувства, реакцию таламуса.

— Вы идентифицируете себя с погибшим Госсейном: вы помните момент смерти, пули, разрывающие ваше тело, и ожоги лазерного луча. А теперь вспомните основное положение ноль-А: во вселенной не может быть двух идентичных предметов.

Госсейн молчал. Высокие деревья за окном уходили вершинами в голубую дымку, вечнозеленым обрамлением окружали красивую речку — обстановка представлялась странной для дискуссий о строении материи, о ее молекулярной, атомной, электронной, физико-химической структуре, настолько странной, что на какой-то миг все окружающее потеряло реальность и ему показалось, что он не может быть частью этого мира. Это и в самом деле удивительно. С момента пробуждения именно эта несуразность, так четко сформулированная Прескоттом, не давала ему покоя: речь шла не о сходстве с убитым; Госсейн был убежден, что убитый и он — одно и то же лицо. Он делал такой вывод, поскольку сохранил и память, и облик первого Гилберта Госсейна.

С незапамятных времен любой студент-философ знал, что два одинаковых кресла отличаются друг от друга миллионами мельчайших деталей, невидимых невооруженному глазу. В человеческом мозгу пути прохождения одного нервного импульса составляют число десять в степени двадцать семь тысяч! Память человека, сложившуюся в результате жизненного опыта, невозможно воспроизвести искусственно даже с небольшой долей точности. Это аксиома. На свете нет двух одинаковых снежинок, камней или атомов.

Да, Прескотт попал в яблочко. От этого нельзя просто отвернуться.

Прескотт, прищурившись, наблюдал за ним.

— Хочу напомнить вам, что здесь имеется детектор лжи, — сказал он.

Госсейн смотрел на него, как кролик на удава. В полной тишине ему казалось, что пульс на его висках бился, как раненая птица. Кружилась голова, в глазах помутилось, на лбу выступила испарина.

— Интересно узнать, — продолжал Прескотт безжалостно, — было второе тело на самом деле или нет.

— Да, — пересилив себя, сказал Госсейн. — Интересно. — Он и сам уже не верил тому, что вся история имела место, и ничего не хотел выяснить, но понимал, что проверка необходима.

Госсейн положил руку на металлические контакты детектора лжи.

— Ни подтвердить, ни опровергнуть ваши слова не представляется возможным, — ответил аппарат. — У вас память Гилберта Госсейна, включая и сцену убийства, настолько реальную, что нельзя утверждать, что вы не умерли. В вашем мозгу по-прежнему отсутствует информация, которая позволила бы определить, кто вы такой.

Госсейн поднялся. Он развязал ноги женщине и помог ей встать.

— Мы уйдем вместе, — сказал он. — Примерно через милю я вас отпущу. Вы вернетесь и освободите мужа.

В этом и был его план. Он хотел ей одной передать слова Патриции Харди, — не называя ее, разумеется, — о заговоре и о Прескотте, чтобы дальше она сама решила, как поступить.

Пока они шли последние четверть мили, он рассказал ей все, а потом развязал руки. Она долго молчала. Госсейн добавил:

— Джон Прескотт может помешать вам обнародовать правду о заговоре. Но если он искренний последователь ноль-А принципов, возможно, ему придется пойти против приказа начальства. Подумайте хорошенько, прежде чем решитесь поведать ему то, что я сообщил вам.

Женщина вздохнула:

— Я понимаю.

— Кстати, — сообщил Госсейн, — как организована работа больницы?

— Вы не знаете? — ответила она. — Все мы работаем как добровольцы. Больница занесена в списки. Если требуется госпитализация после несчастного случая, робот опрашивает все ближайшие клиники. В последнее время мы не принимали больных, потому что… — Она не договорила и посмотрела на Госсейна ясными глазами. — Спасибо вам. Большое спасибо. — Немного поразмыслив, добавила: — Я ничего не скрою от мужа. Я ему верю. Но скажу немного позже, чтобы вы успели уйти.

— Желаю удачи, — это было единственное, что мог сказать Госсейн на прощание.

Он стоял и смотрел на уходящую женщину. «Да, женщина, — думал он. — Учитель, врач, доверчивая, все понимающая, любящая. Не подделка, настоящая женщина. Настоящий человек ноль-А — ее не сломили ни потеря сил, ни необычные обстоятельства, она сохранила любовь в сердце и благородство души.»

Он очнулся от своих раздумий и, круто повернувшись, направился в лес. Трава мягко пружинила и стелилась под ноги, как будто по этой тропе часто гуляли влюбленные пары.

Воздух был напоен сладким ароматом неизвестных цветов, запахом трав, омытых дождем. Рокот речных струй затихал вдали. Госсейн вошел под сень гигантских деревьев.

Яркий дневной свет сменился пещерным полумраком. Гигантские стволы то выстраивались в извилистые коридоры, то расступались, образуя огромные залы, то смыкались так тесно, что с трудом можно было преодолеть переплетение корней, но ни клочка неба над головой не было видно. В таком лесу заблудиться очень легко, и только компас помогал держаться нужного направления. А другой дороги все равно не было.