Я хотел сказать, что никакой, но подумал и сказал:

— География.

— Вот видишь, — засуетился он, — значит, есть у тебя настоящая мечта, значит, дело не в мотоцикле.

— А в чем же?

В том, что тебе хочется узнавать новое, что-то открывать для себя и для людей.

Ну что он заладил — «для людей», «для людей».

Я обозлился и сказал ему, что ничего не собираюсь открывать для людей, по-моему, они пооткрывали столько, что не знают теперь, что с этим делать, рады кое-что закрыть, да не получается. А просто мне нравятся разные красивые названия, ну, например, Огненная Земля или Рио-де-Жанейро…

А он улыбнулся и сказал, что даже тяга к таинственным названиям может стать причиной великих открытий.

— Вот, например, Генрих Шлиман… С детства из легенд запало в его сознание таинственное название «Троя». Он решил ее найти. Сначала это была просто детская мечта, потом она перешла в страсть, в дело всей жизни, и кончилось тем, что он откопал Трою в Малой Азии, хотя и и кто не верил в ее существование. Делал это для себя, а вышло для людей…

— А может у меня совсем другое призвание, только я не знаю об этом? Ну, скажем, на коньках кататься, или гоночную машину водить? Пли, может, я гениальный взломщик?

— Ой, как интересно, — заверещала моя сестрица. — Взломщик чего?

— А откуда я знаю? Может, замков. С детства, что ни возьму в руки, все ломается.

Они засмеялись. Даже Тамара Михайловна оживилась.

Коля, — она повернулась к нему, — у кого это из писателей: на том свете, где выявлялись истинные способности человека, какой то захудалый сапожник оказался величайшим полководцем?

У Марка Твена, — сказал он, — «Путешествие капитана Стромфильда».

Про сапожника мне понравилось. Только чего они мне свою эрудицию суют?! Ах, какие мы умные, начитанные.

А вы литературу преподаете? — спросил я Тамару.

Нет, Лерочка, я — биолог. Литературу Николай Петрович преподаст.

Ну, конечно. Как же я сразу не догадался. Он же все знает про счастье — что оно такое, и с чем его едят, какой герой положительный, а какой отрицательный. И вообще…

— А вот вы, — говорю я ему, — как вы считаете, нашли свое призвание?

Я сижу напротив него, смотрю ему в глаза. Я даже рот открыл, так мне интересно, что он скажет. И он, конечно, говорит:

— Да, Валерий, мне кажется, нашел. Литература — большая духовная сила, я вижу, как под влиянием этой силы формируются личности, и я счастлив, что способствую этому.

— Вы тем ребятам преподаете, которые в корпусе?

Да, тем ребятам. У нас три корпуса, в первом и во втором ходячие, с некоторыми нарушениями костного аппарата. Они могут гулять, делать зарядку, даже небольшие походы мы с ними совершаем, морские прогулки… А вот в третьем корпусе те, которым надо лежать без движения долго, иногда по два-три года, и литература для них — это выход в мир, через нее они познают жизнь.

А вам не кажется, что они… Что вы… — я искал подходящие слова, чтоб не очень обидеть его. Но он, кажется, понял.

— Говори, не стесняйся.

Ну… Что они потом будут обижаться на вас.

— Почему ты так думаешь?

Потому что в книжках одно, а в жизни другое… Он и вам верят сейчас, а вот выйдут отсюда и…

Я не хотел произносить этого слова, но он сам напросился:

— Говори, я не обижусь.

Ну, вы сами понимаете… Скажут, что вы их обманывали.

Он переменился в лице.

— Ты считаешь, что литература — это ложь?

Я увидел широко раскрытые, испуганные глаза Тани, спокойный, насмешливый взгляд Тамары Михайловны, и это меня еще больше раззадорило.

Что-то вроде… Похоже на правду, а неправда.

— В чем же?

Да во всем. Я тоже раньше верил, а потом перестал, увидел, что все не так. У нас была училка по литературе Вера Александровна, очень хорошо все рассказывала, говорила, что за счастье надо бороться, что только тот достоин счастья, кто борется и побеждает. Приводила разные примеры — Корчагин, Титов, Мересьев. А потом вдруг взяла и отравилась.

— Как отравилась?

Это они все вместе сказали.

А вот так, — говорю, — ее жених бросил, так она выпила каких-то таблеток, целый месяц в больнице лежала. Нам, конечно, сказали, что она консервами, но мыто все знали. Пришла она потом, а ее уже никто не слушает.

Они будто подавились все трое, сидят, не колышутся. А, думаю, получили! Только это еще не все.

Вздохнул он и говорит:

— Да, жизнь, конечно, вещь сложная, ее в прописные истины не втиснешь, всякое бывает. Но почему ты решил, что литература виновата?

— А кто же?

Вот ты говоришь — вам приводили в пример Корчагина, Мересьева… Все верно, вам приводили наиболее достойные примеры. Но ведь в литературе есть и Анна Каренина, и Венька Малышев… Слыхал такие имена?

— Слыхал, — говорю, — но вы мне тогда объясните: она нас учит, что надо брать пример с Корчагина, а сама берет с Анны Карениной? Как же это? Где же ее сила — литературы?

Вижу, они переглядываются, растерялись малость. Ну, думаю, как вы теперь выворачиваться будете? А он вдруг улыбается ласково так, ну, значит, нашел отговорку…

— Сила литературы в ее правде, милый. Ты согласен с тем, что она дает нам разные примеры — и хорошие и плохие, как это в жизни бывает. С этим ты согласен?

— Ну, допустим.

Допустим. А значит, она дает нам возможность размышлять, сопоставлять, делать выводы. Что же касается вашей учительницы… Уверяю тебя, меньше всего она думала об Анне Карениной, когда совершила это, просто не выдержала в какой-то момент, поддалась отчаянию…

— Это хорошо, по-вашему?

Плохо, конечно. Но, понимаешь, если бы все люди поступали только в соответствии с лучшими образцами, на земле давно бы уже воцарился рай.

— Значит, учит хорошему, а сама поступает плохо?

— К сожалению, бывает и так.

— А я думаю, если уж не можешь поступать по-хорошему, не учи других.

Он задумался.

— Тут, может быть, ты и прав.

И тогда я спросил его. Понимал, что не должен, но какой-то бес в меня забрался, слова как-то сами вылетали, и я сказал:

— А вы всегда поступаете только по-хорошему?

Я видел, как он побледнел. Сидит, смотрит на меня, хочет что-то сказать и не может. А Тамара взяла его за руку. Под столом взяла, но я заметил.

Я стараюсь… — сказал он. — Но, может быть, не всегда получается, как хотелось бы…

В коридоре зазвонил телефон. Он встал из-за стола и вышел из комнаты.

— Я хочу, чтоб ты знал, Валерий, — лицо у Тамары сделалось строгое, и глаза вдруг стали холодными, — Николай Петрович никогда ничего дурного в своей жизни не сделал. В этом ты можешь быть уверен.

Я хотел спросить ее, почему же тогда он оставил нас с матерью и уехал сюда, но Таня опередила меня:

— Папу все любят… — голос ее задрожал, — он справедливый и добрый.

«Ну ее, — подумал я, — еще разревется»!

Николай Петрович пришел, говорит Тамаре, что там какой-то Храмов звонит, с Аленушкой опять плохо, от еды отказывается, ничего не ест, говорит: умереть хочет.

Ой, папа! — вскочила Таня. — Это все из-за Беловой!

— Да, — сказал он, — Белову вчера выписали.

Бедная девочка, — вздохнула Тамара, — я знала, что так будет.

Она встала из-за стола.

— Я пойду к ней…

— Надень плащ, прохладно, — сказал Николай Петрович. Он пошел в прихожую и принес коричневый плащ. Она стала одеваться.

Мама, я с тобой пойду! — кинулась Таня. — Она меня послушает!

Погоди, Танечка, надеюсь, что я сама управлюсь… — Тамара Михаиловна засунула руку в карманы и остановилась так посреди комнаты, нахмурившись, чуть кивая головой каким-то своим мыслям.

Да, — сказала она сама себе, — надо было переводить Белову в другой корпус еще месяца два назад.

Но ведь они так дружили, как же можно было, мама!

Именно поэтому и надо было, я говорила. А сейчас лучше? Опять девочка доведет себя…

Я ничего не понимал. Потом уж они мне объяснили. Оказывается, эта Аленушка лежит уже третий год. Все девочки из ее палаты, которые с ней в одно время поступили, давно уже встали, одна за другой выписались, а вчера ушла последняя ее подружка Римма Белова. Врачи обещали Алене, что она скоро встанет, обещали год назад, обещали полгода, обещали, что уйдет вместе с Риммой, а вот теперь говорят: нельзя, надо еще лежать.