Однажды увидел Люду по телевизору, в эпизоде фильма. Порадовался, растет, значит, Люда. Не напрасно, значит, институт бросила…

Написал тогда, поздравил. Открытку отправил. Без всякой надежды на ответ — просто так. И вдруг получил пространное, какое-то размашистое и прочувствованное письмо. Она вдруг опять вспомнила, что это ему обязана сценой, вспомнила их юность, институт, первый спектакль — все, что за этим последовало… «Знаешь, очень жаль, что все так получилось, — писала она, — но, видно, это было неминуемо — слишком в разных сферах мы с тобой жили, и не в тот раз, в другой, в третий — все равно пришли бы к тому же, в этом я уже убедилась на многих подобных примерах. Видимо, у артистов могут существовать только артистические семьи при всей их кажущейся непрочности. Так что и и кто тут не виноват, ни ты, ни я, обстоятельства были против нас».

Далее она писала, что Валерий уже совсем взрослый, восьмой класс закаинчивает. «Учителя говорят, что способный, но лентяй, и вообще «трудный». А им легкого подавай! Впрочем, он, конечно, малость избалован, я-то его в руках держать не могла. Последнее время все чаще спрашивает об отце — возраст такой. Я ему все рассказала, ну, конечно, без подробностей. Сказала, что расстались, так как по-разному смотрели на жизнь, но вообще-) сказала, что ты неплохой человек, что все тебя и азы вали «Светлашечка» — он очень смеялся. Спрашивал, почему ты никогда не приезжал, я сказала правду: сама запретила, не хотела. «А теперь? — спросил он меня. — Если бы я захотел увидеться?»

Я сказала, что теперь не стала бы возражать, теперь, пожалуй, можно. Он ничего больше спрашивать не стал, но я вижу, что это запало ему в голову…»

Светланов едва успел осмыслить то, что внезапно свалилось на него, как вдруг — новое письмо: "… Летом предстоят съемки на юге, занята буду по горло, да и перемены намечаются в моей жизни… Не мог бы Валерий провести каникулы у тебя? "

Он телеграфировал: «Буду счастлив».

В ответ пришло письмо, а через некоторое время телеграмма с указанием рейса.

Светлые глаза смотрели холодно, пожалуй, даже чуть насмешливо. «Ну, что ж, ну что ж… — отстукивало сердце. — И-на-че-и-быть-не-мог-ло!»

Как он завидовал в этот миг Танечке, которая, повинуясь порыву, кинулась и обняла брата, не думая ни о чем! А он стоял на негнущихся омертвевших ногах и смотрел беспомощно в эти холодные, светлые, ничего, кроме насмешливого любопытства, не выражающие глаза. Потом он увидел протянутую ему руку.

— Здравствуйте. Давно хотел познакомиться…

Голос у Валерия был неустойчивый, переливающийся с юношеского баска на дискант. «Возрастной голос», — привычно фиксировало сознание.

Он, взял руку. Не пожал, а именно взял, почувствовал в своих пальцах еще не окрепшую, чуть угловатую мальчишескую ладонь, и все в нем вздрогнуло — ведь это было первое прикосновение к сыну.

Но в светлых глазах ничего не изменилось — было по-прежнему спокойно и холодно.

«Надо держаться! — говорил себе Светланов. — Во чтобы то ни стало — держаться!» Он слишком хорошо знал этот холодный изучающий взгляд современных подростков. И он, сдерживая себя, как мог, пожал эту руку по-мужски.

И отпустил ее.

Они пошли к остановке. Троллейбус сворачивал на кольцо.

Далеко ехать? — спросил Валерий куда-то в пустоту, ни к кому, собственно, не обращаясь.

— Далеко! — одновременно откликнулись Николай Петрович и Таня. Они переглянулись, и дальше уж Николай Петрович продолжал один.

— Санаторий в другом конце города, у моря, так что мы через весь город поедем, посмотришь его.

Валерий кивнул, но вдруг как-то по-особому, дружески-властно, взмахнул рукой, и рядом с ними затормозило такси.

Валерий по-хозяйски распахнул обе дверцы.

— Прошу! А я, если не возражаете, сяду впереди, буду разглядывать город через лобовое стекло.

Чемоданчик он сам ловко закинул в багажник, гитару сбросил с плеча и передал Тане, остался только с транзистором, занял место рядом с водителем, обернулся и увидел, что они оба стоят в нерешительности возле раскрытой дверцы.

— В чем дело? Почему не садитесь?

— Извините, — Николай Петрович наклонился к водителю, — вы на Рыбачий, к санаторию поедете?

Рыбачий? — всполошился водитель, — чего ж сразу не сказали?! Мне смену через полчаса сдавать! Нет, парень, вылазь, другую машину остановишь! На Рыбачий не поеду!

И тут Валерий еще раз удивил Николая Петровича. Он по-свойски положил руку на плечо водителя, сказал вполголоса: «Ну, шеф, я уплачу!» И тот, хоть и продолжал ворчать, вдруг завел мотор, крикнул им с Таней:

— Да садитесь же! Стоять здесь не разрешается!

Они едва успели захлопнуть дверцу, как он рванул с места, обогнул площадь, выехал на широкую улицу, и машина пошла, набирая скорость, мимо новых многоэтажных домов.

Валерий сидел неподвижно, глядя прямо перед собой, не говоря ни слова, не оборачиваясь.

Николай Петрович смотрел в затылок сына, видел тонкие, чуть волнистые, закругленно, по моде, подрезанные волосы, спадавшие на ворот желтой рубахи, ему хотелось дотронуться до них, приласкать, и в то же время они вызывали в нем странное чувство отчужденности, словно именно они — эти гладкие, шелковистые, подрагивающие от движения машины золотистые волосы — отделяли его от сына, от его лица, глаз, улыбки…

Он посмотрел вбок, на Таню, и понял, что она испытывает нечто похожее — смотрит в затылок Валерия, а лицо у нее такое, что вот сейчас заплачет. Николай Петрович положил свою ладонь на ее руку, лежащую рядом, на сидении, слегка сжал ее.

Так, молча, они ехали еще некоторое время: шофер усердно орудовал рулем и педалями, ему никак не удавалось попасть на «зеленую волну» — только подлетал к светофору, как вслед за желтым вспыхивал красный свет, приходилось резко тормозить. Он ворчал, что вот, «наставили светофоров, ездить невозможно», потом опять рвал с места и опять застревал на перекрестке.

— Это новый проспект, — сказал Николай Петрович, чтобы прервать тягостное молчание, — его недавно пробили, соединили три улицы, и теперь можно проехать через весь город напрямик.

Валерий никак не реагировал, молча смотрел вперед, прямо перед собой.

— А раньше в объезд приходилось… — добавил Николай Петрович упавшим голосом.

— В объезд поедем, — вдруг зло сказал шофер и свернул в боковую улочку, машина запрыгала по ухабам. — Будет дальше, но быстрее. Идет? — он обращался к Валерию, видно считая его хозяином положения.

— Как вам будет угодно, шеф, — впервые отозвался Валерий, — мне все равно.

Машина стала юлить по боковым улицам чертыхаясь, шофер бешено вертел рулем, кидал машину из одного про улка в другой, шарахались испуганные пешеходы. На одном из таких рискованных виражей заметалась на мостовой старушка с кошелкой-коляской, которую она тол кала перед собой.

— Что, бабка, на тот свет торопишься?! — крикнул ей таксист, круто притормозив перед самой коляской. Старушка хотела что-то сказать или крикнуть, но не могла, только беззвучно хватала ртом воздух.

Таксист объехал ее, помахал рукой, засмеялся. Николай Петрович увидел в зеркале, как чуть ухмыльнулся Валерий:

— Лихо ездите, — не выдержал Светланов, — так и до беды недалеко.

Шофер насмешливо глянул назад, шевельнул челюстью, но ничего не сказал, рванул машину в сторону.

Они выехали на шоссе. Это было продолжение того же проспекта, но светофоры здесь уже не стояли на каждом перекрестке, самую оживленную часть города они проехали, шоссе вело к противоположной окраине.

Машина шла ровно, на хорошей скорости, чуть покачиваясь, и настроение у водителя заметно улучшилось. Он включил приемник, послышалась тихая музыка.

Вот это большое здание с якорями — мореходное училище, — заговорил Николай Петрович, подавшись вперед, приблизив лицо к щеке Валерия, — а вон то, следующее — телецентр, — во-он башня, видишь? — он вытянул руку с выставленным указательным пальцем и вдруг отшатнулся от улюлюкающего, визжащего, ревущего грохота, ударившего в лицо, — это Валерий включил свой магнитофон.