Машина остановилась у высоких решетчатых ворот, за которыми был виден старинный парк, высокие мощные деревья. Сквозь листву просвечивали белые трехэтажные корпуса.

Вот здесь, — сказал Николай Петрович, — приехали.

Шофер как-то присмирел при виде этих ворот и этого парка. Или, может быть, тяжелая черная вывеска под стеклом, с названием санатория, произвела па него впечатление. Во всяком случае, он вдруг перестал спешить и о чем-то задумался, Глядя сквозь прутья решетки в сторону парка.

На счетчике было четыре рубля двадцать копеек. Николай Петрович чуть замешкался» у него было три рубля, остальное он набирал мелочью. Пока набирал, Валерий уже вышел из машины, достал из багажника свой чемоданчик и остановился чуть поодаль, разглядывая высокую металлическую ограду, ворота, вывеску.

— Возьмите, — Николай Петрович протянул деньги водителю.

Но тот покачал головой:

— Не надо, уже рассчитались.

— Как это? Когда?

— Молодой человек рассчитался… — водитель кивнул в сторону, где стоял Валерий.

Николай Петрович так и застыл с протянутой рукой, ему вдруг стало невыносимо жарко.

— Как нехорошо получилось! Ну зачем же вы…

— Успокойся, пожалуйста, — прошептала Таня. — Пойдем.

Они вышли, остановились возле Валерия, и все трое почему смотрели, как осторожно разворачивается на шоссе машина. Шофер выехал на противоположную сторону, посигналил за чем-то, помахал рукой и уехал.

Стало совсем тихо. Только слышно было, как шумят деревья в парке.

— Пойдемте, — сказал Николай Петрович. Он поднял с земли чемодан Валерия и ждал. Парнишка стоял на самом краю дороги, смотрел в ту сторону, куда укатила машина, оранжевая рубаха резким пятном выделялась на темной, лоснящейся полосе гудрона.

— Пойдем, Валерий, — тихо позвала его Таня и тронула за рукав.

Машина уехала, а мне вдруг так тошно стало — сил нет. На кой черт я сюда приехал — в эту богадельню? Как увидел эти решетки, ворота, цветочки, дорожки, все такое прилизанное, чистенькое — на меня сразу зевота напала. Это у меня всегда так, как тошно отчего-то — сразу зевота. Только глянул, сразу понял, что будет. Будут они меня воспитывать. Этот смурной чудак в сползающих брюках, который считает себя моим отцом, и эта длинноногая глазастая девица, его приемная дочка. Они ведь думают, что я ничего не знаю, а я отлично помню, как давным-давно, когда я еще под стол пешком ходил, Люда говорила своей закадычной подружке теть Вале: «У Николая с Тамаркой своих детей нет, девочку из детдома взяли на воспитание». Мне она всегда говорила, что мой папа — Алик, и я всегда говорил «папа Алик», — и он мне «сынок», «сынуля», и вообще мы с ним очень любили друг друга, он отличный мужик — веселый, красивый и умный, все на свете знает, что ни спросишь — ответит. И добрый. У Люды что-нибудь попросишь, ну, купи мне велик, — она тянуть начинает, то да се, ты еще маленький, подрасти немного, а ему только заикнись, он тут же тебе притащит, что хочешь — и велик, и магнитофон… Мой транзисторный маг — его подарок. Купил он мне его позже, когда они разошлись с Людой и опять сошлись ненадолго. А теперь в последнее время, она, видите ли, вспомнила, что мой отец — Николай Светланов, ее первый муж, которого я и в глаза никогда не видел. Ну, тут уж я не выдержал, выдал ей на полную катушку, чего, мол, ты мне голову морочишь — то Алик, а теперь Николай! Не хочу я знать никакого Николая, есть у меня отец — Алик, а вернее Олег, Ставский, мы с ним друзья, мы с ним любим друг друга, и мне другого отца не надо. А она стала плакать, ругать себя, говорить, что был у нее в юности единственный настоящий друг Коля Светланов, чудесный парень, который любил ее безумно, а она его бросила, вы шла замуж за Алика, потому что ей казалось, что у них с Аликом гораздо больше общего — театр, сцена. А потом и с Аликом не поладилось. Она все искала чего-то необыкновенного, чего-то особого во всех смыслах, а Коля звезд с неба не хватал, был обыкновенным хорошим парнем, да и с виду невзрачный, но он любил ее очень, боготворил, и вот сейчас, глядя на меня, она все чаще вспоминает его и думает, что из-за нее я расту без настоящего отца, и от этого ей очень больно… А я сказал, что она хорошо сделала, что ушла от невзрачного, мне такого отца не надо, и вообще никакого отца мне не надо, мне с ней вдвоем хорошо, ни у кого нет такой мамы, актрисы, когда мы с ней рядом по улице идем, все оглядываются, все ее узнают, и я ее люблю… А она кинулась меня целовать и стала просить у меня прощения, уж не знаю за что…

Так мы с ней поговорили в тот раз, а в другой раз я попросил, чтобы она рассказала мне про этого Светланова. Она сказала, что его все называли Светлашечка, что был он кудрявым, светлоглазым и очень добрым, все для людей — ничего для себя, и от этого его считали немного блаженным. Я здорово смеялся когда представил себе, что у меня мог быть отец, которого называют «Светлашечка»,? потом спросил, нет ли у неё фотографии. Она нашла какую-то старую, когда они вместе в студенческом театре были и сфотографировались кучей после какого-то вечера. И хоть я ни грамма не верил, что он мой отец, все-таки рассматривал долго этого чудака, который сидел на полу, в первом ряду и улыбался до ушей. Я еще спросил ее, отчего у него уши на фотографии торчат, как у собаки. Она засмеялась, и сказала, что перед самым вечером он пошел стричься, все времени не мог выбрать, а парикмахерская была уже закрыта, и его так обкарнал один самоучка в общежитии. А вообще уши у него всегда немного торчали, от этого он выглядел чуть смешно и мило, а когда зарастал своими кудрями, то их совсем не видно было.

Я потом долго рассматривал себя в зеркале, пришел к выводу, что она все врет мне насчет Светланова, что я гораздо больше похож на Олега, он ведь тоже был на этой фотографии.

Фотографию я положил на место, а потом потихоньку взял, держал все время у себя, рассматривал их всех троих. А потом вдруг взял и порвал, такое зло меня взяло. И засело, что вот я должен увидеть этого Светланова. Зачем — сам не знаю, а вот должен — и все. Несколько раз я с ней об этом заговаривал, она и слышать не хотела. Но вдруг согласилась, в один вечер. Она пришла в тот день рано. Обычно раньше двенадцати я ее дома не видел, а тут пришла часов в шесть какая-то пасмурная, села у себя в комнате у окна и сидела долго, глядела на улицу, не оборачивалась. Никогда она так не сидела, и мне чего-то не по себе стало. Обычно, как придет, пусть даже поздно, всегда говорит со мной, рассказывает, шумит — ругает режиссера или помрежа, или партнера, который что-то напутал, или смешны истории рассказывает про театр, они каждый день у них случаются, рассказывает, а сама на кухне орудует, ужин быстро сварганит, зовет меня на помощь, мы вместе тащим все на стол, в комнату, а она тараторит без умолку, возмущается или радуется, если все хорошо прошло и зритель хороший попался, и мне всегда весело становится, хоть я все это уже тыщу раз слышал… А если уж слишком устанет, рухнет на тахту, руки, как плети, висят, и кричит мне: «Сынуля, собери на стол, сил нет!» Я поворчу немного, так, для вида, пойду на кухню, стану посудой греметь, холодильник открывать, доставать, что там есть, знаю, что она все равно прибежит сейчас, начнет мне «помогать», то есть делать все сама… А тут сидит у окна, ни олова не —.») говорит, плечи сгорбились. Я уж и так и сяк, со стороны зайду, посмотрю, потом в комнате что-то стал искать, специально, чтоб она обратила на» меня внимание, а она сидит, не шелохнется, будто ничего не видит, не слышим будто нет меня вовсе в доме… Я на кухню тогда пошел, стал шуметь там, холодильником хлопаю, тарелками звеню, хотел еду разогреть, даже газ зажег, да вдруг чего-то зло взяло бросил все, пошел к себе, включил маг, завалился на тахту, достал французский детектив, что Венька Кочин притащил позавчера за пленку немецких шлягеров — пленка классная, я ее вообще никому не даю, а ему дал, потому что детектив потрясный, не оторвешься (там одна смурная чувиха взяла чужой автомобиль и решила прокатиться к морю, а в багажнике оказался труп, она не знает, куда его девать, а все по дороге говорят, что за день до этого она уже ездила по той же дороге, в том же автомобиле, только в обратную сторону..» Она чуть с ума не спятила! Да тут спятишь, я читал — мурашки по спине бегали). Так вот, взял я книгу, достал жвачку, лежу, читаю, жую и джаз слушаю — все тридцать три удовольствия сразу. Да только на детектив никак настроиться не могу. Читаю, а думаю совсем про другое, — никогда со мной такого не было. От злости маг на полную громкость вывернул, Боб Дженкинс как зарычит — стекла задребезжали… И вдруг тихо стало, так тихо, аж уши заложило. Гляжу — пришла, магнитофон выключила, села на тахту возле меня с сигаретой. Я делаю вид, что ничего не замечаю, лежу на животе, в книгу уткнулся. Она сидит, курит. Потом говорит: