А современные протезы — это жуть, если честно. Они правда как настоящие.

Если не присматриваться — можно было и не понять, что ее правый глаз не видит. Он двигался почти синхронно с левым, создавалось даже ощущение, что Надя видит им. Но стоило посмотреть на нее вблизи и сразу становилось неуютно. Ты наверняка видела людей с бельмами? Не видела? А, ну да… Это я по больницам с сестрой намотался, очень многое повидал. И бельма тоже видел… Обычно они у стариков, но бывают и у молодых. Смотришь на человека, а у него одного глаза нет, у него белое пятно вместо зрачка…

Это отвратительно! Я другого слова подобрать не могу. Это настолько неправильно, что вызывает отвращение. Не хочется этого видеть… Как если случайно на трассе аварию страшную видишь. Кровавую аварию, когда удар был такой силы, что людей в машине в мясо перемололо. Едешь мимо и каким бы ты крутым мужиком себя не считал, хочется отвернуться, не видеть этого. Так и с этими белыми глазами.

А у Нади — не так… У Нади на первый взгляд с глазами все в порядке. Зеленые глаза, красивые, живые. Движутся, смотря на тебя. А через секунду ты понимаешь, что смотрят они оба, а видит тебя только левый. Правый глаз — мертв. И вроде бы обычный он, все как надо — радужка, зрачок, все как должно быть. Но что-то не так. Разные глаза. Зрачок широкий и какой-то пустой. Мертвый. И через пару секунд тебе уже кажется, что мертвый глаз этот не на тебя смотрит, а сквозь тебя, прямо в душу. И так холодно от этого становится…

Никто этого Наде не говорил никогда, но я со многими ее друзьями разговаривал: у всех такое впечатление было. К этому привыкнуть надо… Заставить себя понять, что глаз мертв, а Надя — жива. Впрочем, это легко… У нее такая улыбка была… Как у тебя почти. Столько же тепла в ней было, вот только жизнерадостности — поменьше.

В общем, когда она из больницы вышла и ко мне в машину села, я внутри весь похолодел. Потому что оба глаза у нее были пустыми и неподвижными, а лицо — белым.

Я все сразу понял. «Где?» — говорю. А она тихо так, шепотом: «В легком. В правом.»

Я на тот момент думал, что ничего страшнее в моей жизни уже не будет. И тут она добавила: «И вторая. Возле яичников!»

Снова Бостон, на сей раз уже мгновенно. Деньги были. В клинике Надю уже знали, доктор та же была… Я Надю когда к ней в клинику привез, они обнялись и расплакались. Обе. Только я не плакал. Не мог. Глаза словно высохли. Осталась только решимость. Я эту опухоль так возненавидел, что решил: любой ценой ее изведу. Куда бы она не проросла — везде найду, любые деньги заплачу, Надю буду поддерживать и уговаривать, ни на секунду ее не оставлю… Но дрянь эту найду и выжгу!

Доктора Сьюзен звали. Знаешь, у нас часто говорят, мол, только в России люди душевные и искренние, только у нас на настоящую любовь способны. А на западе, в прогнившей этой Америке особенно, люди только бабки любят и ничего больше. Это у нас установка такая сверху идет, людям осторожно так мозги промывают. Последняя попытка патриотизм людям привить, придумать, чем мы лучше той же Америки. Да ничем мы не лучше. Что тут люди, что там… Есть и уроды, которые несуществующему ребенку со СПИДом деньги на лекарства собирают, а есть врачи от Бога, как наша Сьюзен. Она Надю так полюбила, так за нее переживала… И Надя ее полюбила в ответ. И я!

Так что чушь это все, про то, что тепла у пендосов не хватает. То есть не так. Есть пендосы, а есть американцы. Как и у нас, есть русские, а есть жители рашки.

В общем, перед операцией я попросил у Сьюзен, чтобы когда она опухоль извлечет, она мне ее отдала. Она ничего не сказала… Все поняла сразу, хотя английский мой — никакой, прямо скажем.

И сразу после операции — отдала. Две стеклянные колбы. В одной — небольшой кусочек легкого. Темная пористая ткань, в которой — кусочек чего-то чуть более темного и чуть более плотного. А во второй — вообще сложно понять что. Кусочек смерти…

Я эти два кусочка сжег тем же вечером. Прямо в номере отеля! Положил их на тарелку, взял баллон лака для волос, поднес зажигалку и таким вот огнеметом поливал их минут пять, пока они не обуглились до неузнаваемости.

Снова курс химиотерапии. Снова у Нади выпали волосы, снова она угасала у меня на глазах… Я, как и обещал, был с ней рядом все время. Только однажды улетел на неделю в Москву, выполнить очередной заказ Шрама. Конспирация — прежде всего, поэтому как Виктор Балабин я прилетел из Бостона в Москву, а оттуда — в Новосибирск. Уже из Новосибирска — как Дмитрий Власов, я улетел в Москву.

Я спрашивал у Сьюзен, каковы ее прогнозы, и можно ли хотя бы в этот раз обойтись без химии. Прогнозов не было. По всем анализам выходило, что в организме Нади не осталось ни следа раковых клеток, но онкология — такая хитрая штука, что мастерски прячется от любых анализов, да и вообще ведет себя непредсказуемо. Поэтому доктор, как и после предыдущей операции, считала, что болезнь побеждена, но гарантий дать не могла. Когда речь заходит о раке — гарантий дать не может никто в целом мире.

Таким же был ответ и насчет химии, убивавшей Надю едва ли не быстрее опухоли. Можно не делать. Операция прошла успешно, следов рака нет, да и сама химиотерапия — вещь очень тяжелая для пациента. Но зато действенная. И как бы тяжело не было — лучше сделать. Лучше пережить это… Но на все воля пациента: если сил больше нет — давайте не будем делать.

Сделали. Пережили. Прямо из США улетели в Швейцарию, в горы, на курорт. Пациентам после операции на легких полезно полечиться в горах…

Месяц провели там. Хорошо, когда деньги есть… Надя быстро шла на поправку, снова начала улыбаться, нормально есть, нормально дышать… Я за это время еще дважды летал в Москву. Она смотрела на меня с укором, но ничего не говорила. Понимала: иначе — никак. Понимала, что все это я делаю ради нее. А для меня убивать уже в привычку вошло, я уже делал это без каких-либо терзаний и сомнений. Приезжал в офис к Шраму, оговаривал сумму, изучал исходные данные — где объект живет, на чем и куда ездит, и ехал выполнять задание. Обычно в пару дней укладывался… Уже даже какой-то азарт появился, какая-то гордость за то, кто я и что умею. Я старался все по высшему разряду сделать… Шрам — не Горбунов, ему не нужно было никому головы отрезать. Он — бизнесмен, пусть его бизнес и на крови. Поэтому неугодные ему люди исчезали аккуратно и красиво. Разбивались на машинах, падали в реку с мостов, поскальзывались на тротуаре и падали под колеса грузовиков.

Иногда задания не были связаны с устранением напрямую… Иногда они были в лучших традициях шпионских боевиков. Записать на видео, как некий политик занимается сексом в номере на 20-м этаже дорогой гостиницы. Кто сможет на такую высоту видеокамеру поднять тихо и незаметно? Только я… А аккуратно изъять из кабинета полковника полиции компьютер и сейф? А накидать ему домой через форточку 20 килограмм кокаина за час до внезапного приезда отряда ОМОНа, вызов которого кем-то задуман и проплачен?

Так и жил, не испытывая нужды в деньгах и больше не думая о том, кто я. Боялся я только одного: что на наши с Надей путешествия и соответствующие им расходы обратит внимание кто-то в налоговой или еще в какой нехорошей службе в России. В самом деле: брат с сестрой, нигде не работающие, катаются по миру, лечатся в дорогих клиниках и прочее, прочее. Но никого мы так и не заинтересовали… И слава Богу.

После Швейцарии все снова стало хорошо. Регулярные обследования не выявляли ничего, показывали, что Надя здорова и рак больше не вернется. Еще месяцев девять. По настоянию лечащего врача здесь, в России, спустя три месяца после возвращения Надя снова прошла курс химии. Та дрянь, что вводили ей через капельницу, укорачивала ей жизнь, отравляла организм, но она же убивала и рак…

Странная штука этот рак. Вот все знают, что если смолить по две пачки сигарет в день — ты здорово повышаешь шанс заработать рак легких. Это логично. Но как объяснить то, что он появляется иногда у молодых людей, живущих в деревне, никогда не куривших и не дышавших канцерогенными выхлопами машин?