А Шрам, увидев, как по кабинету кругами летает стул, просто встал, пожал мне руку и сказал: «Можешь звать меня Шрамом и обращаться на «ты». У меня для тебя найдется работа. А сейчас — поставь, пожалуйста, на место мой бар и я налью тебе выпить. Коньяк или виски?»

Не то, чтобы он не испугался или не удивился. Я по его глазам видел, что впечатление я на него произвел, и немаленькое. Ему было страшно, это чувствовалось. Он не мог не понимать, что он в тот момент был в моей власти, что я мог бы его этим самым баром просто в пол вдавить, даже пальцем не шевельнув. Но он моментально просчитал ситуацию. Он понял, что я не убивать его пришел, и не угрожать ему. Что я не демонстрирую силу, а просто показываю, что умею. Что я пришел заключить сделку, продать свои услуги тому, кто готов за них платить. И он понял это за секунды и тут же стал развивать ситуацию в свою пользу. И мы два года работали вместе, как рабочий и его наниматель, пока каждого такая роль устраивала.

Этим и отличается сильный человек от слабого, а умный — от глупого. Столкнувшись с чем-то пугающим, сильный человек ищет способы это использовать, а если пугающее направлено против него — ищет способы эту силу побороть или просто выйти из-под удара. А слабый — просто падает на попу и стонет. Я таких видел, и немало…

— А я — сильная? — впервые за время витиной исповеди вставила Виола, вспомнив себя, когда возле ее шеи замерла струна. Вспомнив свои слезы, свою панику…

— Ты? Да, конечно.

— Что-то не похоже…

— Еще как похоже. Когда я достал струну, ты все сделала правильно. Повела себя единственно возможным способом. Ты поняла, что сделать ты ничего в данный момент не можешь, и ты стала подстраиваться под текущую ситуацию, чтобы свести к минимуму возможный ущерб. Ты как раз попыталась выйти из-под удара, и вывести из-под него своих друзей. Так и надо. Бросаться с палкой на льва — не признак силы или храбрости, это как раз признак глупости.

— Спасибо! — улыбнулась Виола. — А скажи честно, что бы ты сделал, поведи я себя по-другому? Если бы я ударилась в истерику, села бы, как ты сказал, на попу, и заявила бы, что никуда я не пойду, можешь убивать меня прямо здесь?

— Не знаю… Теперь — не знаю.

— Но я-то тебя не про теперь спрашиваю, а про тот момент возле фонтана.

— Тогда я бы, наверное, сделал то, что говорил. С сожалением, но сделал бы. Надо держать слово…

Виолу передернуло.

— Держать слово? Поверь, бывают такие моменты, когда тот, кому ты что-то пообещал, будет совсем не против, если ты передумаешь! И уж точно никогда не упрекнет тебя в малодушии.

— Слово ты даешь прежде всего себе, а не кому-то. И перед собой нужно держать ответ. И вообще, давай не будем об этом, пожалуйста. Я тогда, и я сейчас — два разных человека. И мое отношение к тебе тогда и сейчас — тоже отличается очень сильно. Поэтому мне тяжело отвечать на такие вопросы. Что было, то было, верно?

— Да. Что было, то было… — вздохнула Виола.

— Но ты, главное, знай: слово я держу всегда. Я обещал тебе, что не обижу и никому обидеть не позволю, значит так и будет.

— Это хорошо… Но, прости, я тебя отвлекла. Ты рассказывал про Надю…

— Да я, в общем-то, основное уже рассказал. Финал ты, я думаю, уже и сама представляешь. С первого же заказа, взятого у Шрама, я отвез Надю в Америку, в Бостон. Она провела там три месяца, за время которых ей сделали еще один курс химиотерапии, операцию и снова химию. Врач, делавшая операцию, проводила нас до аэропорта, на прощанье обняв Надю и сказав, что теперь все точно позади. Мы плакали. Все трое. Я, Надя, и доктор…

Но мы уже хорошо знали, как это «все», которое позади, снова врывается в твою жизнь.

Надя ожила, снова стала общаться с друзьями, поговаривала, что теперь наконец-то заново поступит в институт и начнет новую жизнь! Ей тогда было 35. Из них 15 лет она пыталась выжить в этом жестоком мире, и 2 с небольшим года боролась с меланомой. Она и жизни-то нормальной не видела… В тот год, после бостонской операции, мы стали путешествовать. Я хотел посмотреть на мир и, прежде всего, показать его Наде. Отблагодарить ее за все то, что она сделала для меня за эти 15 лет, пока я не встал на ноги и не начал зарабатывать деньги сам. Пусть и таким путем. Пусть и только благодаря моему дару, без которого я как был, так и оставался никем, но все же…

Кипр, Пхукет, Вьетнам… Я тогда понял, как это здорово: ни о чем не беспокоиться, а просто жить! Мы жили не в самых лучших отелях, чтобы не привлекать внимания, но когда вокруг тебя горы и море, вся эта мишура: сервис, напитки, отели, кажется такой мелочью! Мы несколько раз засыпали на пляже, под шум волн! Проваливаешься в сон и слышишь, как рядом шумит море… Не улица за окном, а море, понимаешь? И кажется, что ничего тебе больше в жизни не надо, только чтобы море шумело, а близкий человек — рядом, жива, здорова и весела.

Где-то в голове жили мысли о губительном ультрафиолете, о повышении рисков метастазов, но… Когда я видел счастливую улыбку Нади, попивающей кокосовый сок на пляже — мысли улетучивались сами собой.

После Вьетнама Надя сказала, что больше не примет от меня денег, заработанных кровью. Я не говорил, откуда приношу домой сумки с наличностью, но мои случавшиеся раз в месяц полеты в Москву, два моих паспорта, новая машина — все это не могло не наводить ее на мысли. Она знала о моих способностях и предполагала, КАК именно я могу зарабатывать деньги с их помощью. Она сказала мне: «Давай слетаем в Париж, а когда вернемся — ты завяжешь с тем делом, которым занимался последние два года. И мы наладим нашу жизнь! Простую жизнь простых людей!»

Она хотела в Париж. А я откладывал эту поездку под всеми мыслимыми и немыслимыми предлогами. У меня в голове все время вертелась эта проклятая фраза: «Увидеть Париж и умереть!» Я почему-то не хотел везти туда Надю. Почему-то мне казалось, что эта фраза — пророчество, касающаяся именно ее.

В конце концов, спустя год после бостоноской операции, я в очередной раз отправил Надю на обследования, пообещав ей, что после них мы едем в Париж, а вернувшись — становимся обычными людьми. И никакого телекинеза! Никакой крови! Никаких смертей!

И главное: никакой меланомы в нашей жизни, никакого рака!

Когда Надя забрала результаты обследований, она не позвонила мне. Обычно она звонила… Эти три месяца она ходила в больницу каждый месяц, стабильно и четко. Врачи радовались ей — девушке, которую они отправили умирать. Которой советовали провести последние месяцы жизни в теплых краях, на берегу моря. Они радовались ее улыбкам, со смехом говорили, как она похорошела, как загорела, какими чудесными вскоре станут ее волосы, которые на тот момент уже позволяли уложить прическу, напоминающую каре. Отрастали, помаленьку…

Получив результаты, она всегда звонила мне. Глупо, да? Я возил ее в больницу, но сам оставался в машине. Она так хотела! Говорила, что я и так очень много для нее сделал, и в больницу она должна войти сама, без чьей-то помощи. Вроде как она шла на бой со своей болезнью, и перешагнуть порог больницы должна была сама.

Нас разделяло всего несколько метров, можно было подождать, пока закончится разговор с врачом, а потом выйти и все сказать. Но Надя никогда не ждала… Она звонила мне сразу же, как только врач, взглянув на анализы и снимки, говорила ей результат. Звонила, и голос ее звенел от радости, когда она говорила, что врачи ничего не обнаружили, что она здорова.

А в тот раз — не позвонила. Я не придал этому значения… Прошло всего-то минут двадцать после того, как Надя вышла из машины. Я читал. Ждал ее… Двадцать минут — это же не много, верно? Я даже не думал о том, сколько времени прошло. А когда подумал — решил, что ничего страшного. Врач занят, Надя ждет приема…

Я так думал до тех пор, пока она не открыла дверь и не села в машину. И тогда я все понял по ее лицу. Она повернулась ко мне… Я хорошо помню этот ее взгляд… Надя не носила повязки на своем правом, мертвом глазу. Шутила, что не хочет быть похожа на одноглазого пирата… На самом деле она просто стеснялась своего увечья, не хотела привлекать к себе внимание, поэтому сразу после операции спросила, можно ли поставить ей протез, и насколько он будет похож на настоящий глаз.