— Я хотел бы перевести тебя в «думающую группу». Ведь ты, по сути, тоже занята вопросами регулирования. Поговорю с Подымаховым…

— Нет, нет. Спасибо. Мне и здесь хорошо. Ненавижу всякие протекции.

Ничего не поделаешь — женская логика.

Марина приходит сияющая, радостная.

— Можете поздравить: местком дает отдельную комнату! Маринку — в детский сад.

Я ошарашен:

— Комнату? А зачем тебе комната?

— Не вечно же надоедать вам. И так целых два месяца.. Мы сломали весь уклад вашей жизни.

Присаживаемся в гостиной. Анна Тимофеевна возится на кухне. Марина-маленькая взобралась ко мне на колени.

Окидываю взглядом свое жилище. Уют здесь создан руками Анны Тимофеевны. Не холодный уют современных квартир, где голо, как в кафе, а тот, несколько патриархальный — с картинами и коврами, тяжелыми шторами.

— Разве тебе здесь плохо?

Она усмехается:

— Вы же всё прекрасно понимаете…

Давно ли она говорила: «Мне все равно, — понимаете? — все равно. В конце концов, кому какое дело до меня?..»

Беру ее холодную руку, прикладываю к губам.

— Этот дом — твой дом. Я пять лет ждал, чтобы сказать тебе это. Ведь ты мой эпиорнис. Не правда ли? Я не хочу думать, что тебя сюда привели обстоятельства. Мне показалось, что ты вернулась ко мне. Ведь я тебя люблю. Ты знаешь, как я люблю тебя, Марина. Ты — смысл моей жизни. Без тебя она превратится в жалкое прозябание. Я тебя прошу, умоляю: будь моей женой!..

Я говорю долго, в горячечном пароксизме. Она не отнимает руки. Глаза наполнены слезами.

— Я благодарна вам за все. Вы единственный на всем свете.. Все это так неожиданно… Нельзя все сразу… Я должна прийти в себя от пережитого, а потом уже решать. Кроме того, мы с ним еще не разведены официально. Будет суд и прочие неприятные процедуры. Все это так тяжело… Вы не должны торопить меня с ответом…

Она легонько проводит рукой по моей щеке.

— Хорошо. Я готов ждать сколько угодно. Я ведь все понимаю. Ты мой эпиорнис, и мне ли не знать тебя?..

Вечером у Марины новоселье. Никогда не предполагал, что там, в месткоме, действуют так оперативно. Получение квартиры — ритуал, священнодействие, очередь, драгоценный ордер. Один мой знакомый любит говорить: «Вот получу квартиру, тогда и умереть можно спокойно». В наших коттеджах с наступлением зимы — зверский холод. Кто-то усиленно экономит уголь и получает премии. Приходится включать все обогревательные электроприборы. Нагорает больше стоимости сэкономленного угля и премии, вместе взятых. Но человек должен стараться…

Разглядываю блок-схемы, а мысли блуждают где-то далеко. Скорее бы закончился служебный день! Видеть ее сделалось потребностью. Хоть на минуту… А сегодня — целый вечер. Не знаю, способен ли кто-либо в подобном состоянии к научному творчеству?

Теперь, когда вариант Вишнякова официально утвержден, можно трудиться спокойно, не гнать. Обоснование, расчеты. Тем и заняты целыми днями.

И все-таки каждый из нас испытывает неудовлетворенность собой. Не достигли!.. Потому-то наряду с основной работой, потерявшей творческий привкус, каждый старается придумать что-то принципиально новое. И в первую голову сам Вишняков. «Непробиваемый» Вишняков сделался раздражительным. Обвис, щеки втянуло до черноты.

Ходит, бормочет:

— Бороду на одеяло, бороду под одеяло…

На столе гора окурков. Дядя Камиль впадает в неистовство. Приходится его легонько выдворять.

У Бочарова все время на губах глупая улыбка. Не пойму, в чем дело. Он тоже «опустился»: стал носить галстук, белые сорочки; на столе скомканные листы, пепел, томик модных сумасшедшеньких стихов, от которых у меня сверлит в ушах.

Ардашин не теряет надежды вырваться вперед, поразить человечество своей блок-схемой.

…И все-таки я должен был уговорить Марину… Отпустил. Глупо, глупо… Она сразу отдалилась от меня на тысячу километров. Инфантильный субъект…

Олег Ардашин бубнит рядом:

— Мы производим регулирование системы движением секции оболочки, находящейся около активной зоны…

— Инфантильный субъект! — произношу вслух.

— Вы так считаете? — Ардашин обескуражен.

Спохватываюсь:

— Вы правы, Олег. Как вы додумались?

Он глядит с изумлением:

— Додумался? Все записано в вашем учебнике для младших курсов. Страница сто пятьдесят восьмая.

Начальство всегда вызывает не вовремя.

— Хочу подогреть в вас энтузиазм! — говорит Подымахов. И это почти в конце рабочего дня!

Ведет на «территорию». Здесь полным ходом развертывается строительство. Экскаваторы долбят мерзлый грунт. На площадке будет сосредоточено почти сорок объектов: тут и компрессорная, и насосная, административные корпуса, подстанция, вентиляционная станция, цистерны, колодцы. Все уже заранее обнесено заборами: ограждающим, внутренним. И оттого, что здесь работа идет споро, как-то тягостно становится на душе. А мы со своей «думающей группой» где-то в самом начале пути! Не станут же приостанавливать строительство из-за нашей инертности, несообразительности! Тревога овладевает мной все больше и больше, тревога и ощущение собственной ничтожности. С чего я вообразил, что могу хвататься даже за чисто практические задачи?! Ну какой из меня инженер? Теоретическая физика, математика — вот она, моя «зона ограничения»… Скоро начнется закладка фундамента под будущую установку. Архитекторы разработали оригинальный проект главного здания. Им удалось уловить стиль эпохи атомной энергии и освоения космоса.

— Чем-то смахивает на крематорий, — кривится Носорог. — Да шут с ними. Эпоха… Приходится считаться. Дело в конечном итоге не во внешнем оформлении, а в удобстве. Я, например, не могу привыкнуть к черным колоннам в фойе нашего института. А кому-то, должно быть, нравится. И вообще в современных зданиях чувствуешь себя, как в аквариуме.

Потом, продрогшие, пьем чай в кабинете Подымахова.

— Пейте цейлонский чай. А еще лучше — краснодарский. Хорошо мозги прочищает.

Ерзаю на стуле. А он не торопится. Да и куда торопиться, если жизнь позади? Благодушествует. Самый удобный момент втолковать мне, чем отличаются друг от друга содержательный и формальный метод исследования.

Такое впечатление, будто он убеждает не столько меня, сколько самого себя. Ведь для меня вопрос давно решен: из «чистого» физика-теоретика я незаметно превратился в самого ярого прикладника, стал создавать, даже изобретать экспериментальную аппаратуру, которой пользуется кто-то другой. Но я понимаю Подымахова: он, так сказать, всю жизнь наступал «на горло собственной песне» — в каждом из нас живет смутная вера, будто мы были рождены для глубоких теоретических обобщений, для великих гипотез. И вот ради блага других пожертвовали собой, стали аппаратурщиками.

Я-то Подымахова давно понял, а он все пытается разгадать меня. Зачем?

Заговаривает о прошлых днях. Феофанова вспоминает с теплотой.

— В принципе я никогда не был против умозрительного метода. Но тогда должен был спорить с Феофановым, в противном случае мы отстали бы от Америки лет на пятьдесят. Приходилось бороться за экспериментальную технику индустриального масштаба: синхрофазотроны, реакторы. Мы их создали.

Разговору не видно конца. Носорог залез в абстрактные дебри и увяз по пояс. Откровенно поглядываю на часы. Вот он сидит передо мной, старый человек, большой ученый, отдавший жизнь поискам. Он весь в поисках.

Есть ли у него что-нибудь личное, свое? Жена, дети, заботы о благополучии?.. Любит ли он Моцарта или Бетховена? Остановился ли он хоть раз в немом благоговении перед картиной великого художника? Где начинается и кончается человечность? Или, может быть, безвозвратно ушло время ученых мужей-энциклопедистов и мы незаметно превратились в специалистов узкого профиля?..

Я понимаю, но не знаю Подымахова. И вряд ли когда узнаю. А ведь именно это они, вот такие, составляют цвет современной цивилизации и по их делам потомки будут судить о нас.