Есть люди, незаметные за рабочим местом, в коллективе, и раскрывающиеся, как бутоны, в семейном кругу, среди друзей: они вдруг поразят вас острым словом, глубоким замечанием по поводу последнего концерта; оказывается, они знают всех мало-мальски известных певцов, киноактрис, были на последней художественной выставке.

И есть такие, как Подымахов: вне рабочего места его трудно представить. Это ему нужно, чтобы атомная станция действовала на полную мощность, чтобы реакторы размножались, как грибы после дождя, чтобы ракеты выходили на расчетную орбиту. И о недалекой смерти, наверное, не вспоминает. Будто она его и не касается. О Цапкине так ни разу и не упомянул.

Ведь сперва всем казалось, что Цапкин и «попугайчики» будут немедленно изгнаны. А Подымахов делает вид, словно их и нет вовсе, занялся постройкой новой оригинальной установки. Торопится, поторапливает нас. Ему нужно двигать науку, а Цапкин к науке никакого отношения не имеет. Цапкин — саркома на теле науки.

Уволить бездарного работника не так-то легко, как кажется. Есть инстанции, наконец, суд — враг произвола, верный страж всех пострадавших и притесняемых. На каком основании вы решили, что Цапкин — мизонеист, бездарен, не способен руководить научно-исследовательской работой? Авторитетная комиссия установила: за шесть лет институтом создан ряд уникальных установок, проведены плодотворные эксперименты, институт взрастил целую плеяду… на международных коллоквиумах эксперименты получили высокую оценку… Но ведь все это помимо Цапкина, вопреки ему!.. Нужно еще доказать! Документы свидетельствуют о другом. Цапкин проявлял повседневную заботу о людях, создал условия для исследовательской работы, всячески поддерживал начинания научного руководителя — профессора Коростылева, от которого, кстати сказать, до сих пор никаких жалоб не поступало. Заявление Коростылева об уходе? Были, конечно, частные разногласия, как и на всякой работе. Но заявление Коростылев взял обратно. Во всяком случае, оно нигде не зарегистрировано. Обвинения Подымахова носят чисто субъективный характер и вызваны мотивами личного свойства. Нужны веские доказательства неспособности Цапкина руководить институтом! Основываться на симпатиях и антипатиях мы не можем…

Зачем старик вызвал меня сегодня? Разумеется, не затем, чтобы прочитать лекцию. И не затем, чтобы показать котлован. Подымахов по-своему понимает мир и человеческие отношения. Он раздавил бы Цапкина, как ничтожного клопа, но время торопит — и Цапкин на какой-то срок забыт. Забыты «попугайчики». Не мешают — и то хорошо. Так геолог, попав в комариное царство, стремится в первую очередь открыть алмазы, а уж потом, на досуге, заняться истреблением комаров.

— Зачинатели никогда не бывают экстремистами, — говорит Подымахов. — Они терпимы. Экстремистами обычно становятся последователи. В ваших работах я не обнаружил экстремизма и радуюсь…

А я легкомысленно думаю о встрече с Мариной. В другой ситуации слова большого ученого вдохновили бы меня, ободрили, и я понял бы, что с Носорогом легко сработаться — ведь он разбирается в самых причудливых извилинах души человеческой. Но я лишь облегченно вздыхаю, когда он наконец протягивает морщинистую коричневую руку.

Домой, переодеться — и к ней!..

В природе существует некий вероятностный закон, когда события скапливаются в одной временной точке. Целые месяцы размеренной жизни — и вдруг завертелось… Сегодня прямо-таки везет на начальство: у меня на квартире сидит Цапкин.

— Я с визитом дружбы и одновременно в роли дознавателя по морально-бытовым вопросам, — произносит он с каким-то радостным восхищением. — Ну, не знал! Откалываешь номера…

Вид у Цапкина загадочный. Глаза поблескивают, как зеленые стеклянные шарики.

Молча достаю коньяк, рюмки. Он пьет маленькими глотками, не спешит.

— Выкладывай, с чем пришел!

— Те-те-те… не торопи, а то поперхнусь.

Смакует коньяк. Не поморщившись, закусывает лимоном.

— Так, так. Значит, к Феофановой на новоселье собрался?

Я удивлен.

— Хотя бы.

— А я не пущу.

— Что за вздор?

— В твоих же интересах, чудило. Вот почитай, что ейный муж настрочил. Ты, оказывается, увел у него жену с ребенком. Требует сатисфакции, или как оно там по Малинину-Буренину. Морально-бытовое разложение. Понимаешь, куда, подлец, метит? В самый ответственный момент, когда в верхах решается вопрос, быть тебе или не быть вместо меня директором института. Благо, успел перехватить, а то заварилась бы каша. Возьми!

Сует аккуратно сложенную бумажку.

— Зачем? Оставь у себя. Может, еще пригодится.

Цапкин укоризненно покачивает головой:

— Ты, брат, к таким вещам не относись легкомысленно. На чем обычно сыплются? На бытовых вопросах. Можешь принести миллионный убыток государству — и ничего. Кто, мол, не ошибается! Ну, сделают внушение, понизят в должности, переведут на другое место, в худшем случае вычтут с гулькин нос, для проформы. А чуть в бытовом вопросе запутался — амба, на тебе тень Каина! Феофанова ведь не разведена, целых два месяца жила у тебя. Я предвидел, чем кончится, хлопотал для нее комнату.

— Зря старался. Я уговаривал ее не переезжать. И вообще пошел бы ты к черту со своими интригами! Это дело касается только меня и ее. Понял?

Цапкин явно озадачен:

— Тю! С ребенком. Или мало тебе девушек? Отхватил бы министерскую дочку. Данные у тебя есть — особняк, положение в обществе.

— Мне наплевать на все.

— И на директорское кресло?

— На кресло я плюю с особым удовольствием. Кресло — мебель. А все, что для мебели…

— Ладно. Не кипятись. Я ведь, как друг, должен был довести до твоего сведения. Ты же знаешь: я в принципе не против морально-бытового разложения. Шучу, шучу… А эту бумажечку мы вот так — на клочочки и в корзину. К Феофановой все-таки воздержись. Не забывай: за тобой числится еще Перуанцева! Мы тогда замяли историйку. Но ведь она может всплыть…

Мне противно и тоскливо.

— Уходи, Герасим, — говорю я, сдерживая клокочущую ненависть. — Уходи и больше не приходи…

Перуанцева… Замяли историйку… У этого негодяя все на учете. Но почему «замяли»?

С Перуанцевой меня познакомил все тот же Цапкин на одном из своих семейных вечеров. «Вот тебе баба — Архимед!» Красивая женщина с немного усталым выхоленным лицом. Я не знаю, каким способом достигается подобная белизна кожи. «Холостая… — шепнул Цапкин. — Личная секретарша Храпченко». Ближе мы познакомились во время поездки в США. Храпченко почему-то счел нужным прихватить в поездку личного секретаря. Возможно, для солидности. А возможно, как я теперь догадываюсь, были и другие причины. «Вы мне симпатичны, — как-то сказала она, когда мы сидели в кафе, и, легонько кивнув в сторону Храпченко, добавила: — Бай надоел до чертиков. Глуп, самонадеян. Сродни вашему Цапкину. Все они такие…» Это было смело с ее стороны. Она ведь совсем не знала меня, а я числился лучшим другом Цапкина.

Запомнился московский разговор. «Ты не думай, что я безнадежная тупица, — сказала она. — Я все понимаю. Личный секретарь… Что это такое? Здесь кроется нечто несерьезное. Я ведь готовила себя совсем к другому…»

И еще один разговор. Загородный ресторан. Совершенно случайно я зашел сюда поужинать. И сразу же увидел ее. Она о чем-то разговаривала с Храпченко, улыбалась. Он провел ладонью по ее руке. Заметив меня, не смутились. Храпченко указал на стул. Я поблагодарил и отошел. Вот после того вечера и состоялся разговор. «Он мой начальник, — сказала она. — Пригласил. Не могла же я ему отказать. Это было бы невежливо». — «До каких границ простирается твоя вежливость?!» — ехидно спросил я. Она метнула злой взгляд. «Я запрещаю тебе разговаривать со мной подобным тоном! И вообще я с тобой только теряю драгоценное время. Прошел уже год, а ты ни мычишь, ни телишься…» Ого! Я ушел. И больше мы не встречались. Черт возьми! Оказывается, у этой дамы время на вес золота. А я-то поверил в любовь… Она ищет точку опоры… А вот научился ли я мычать, до сих пор не знаю. Баба — Архимед…