Лезу напрямик, через кусты. Темно, хоть глаз выколи. На фоне освещенного окна двое: Марина и Бочаров. Увлечены разговором. Они стоят здесь, на улице, у окна. Он держит ее руку. Замедляю шаг.

— Вы, Сергей, — незаурядный человек. Ваша проблема заинтересовала и меня. На досуге поразмышляю. Решение иногда приходит неожиданно. Тихов создал астробиологию. А ведь не подай ему рядовой специалист — девушка-агрометеоролог — благую мысль, возможно, и астробиология не получила бы обоснования. Так что не пренебрегайте мнением и такого рядового инженера, как я. Есть люди, на которых лежит печать гениальности, хоть они пока еще и не совершили никакого переворота в науке. Сегодня я вас очень внимательно слушала и сделала заключение…

— Гений-самодурок. Топчемся на одном месте. Я ненавижу себя за творческое бессилие. Оживаю только возле вас.

Она смеется:

— Стимулятор…

— Откровенно говоря, надоела мне «думающая группа». Хотелось бы поработать под вашим началом. Возьмете к себе в лабораторию? Я вам за пшеном бегать буду. У вас острота мысли необыкновенная. Интересно жить…

Она отнимает руку.

— Ну вот и обменялись комплиментами. Алексей Антонович так и не пришел…

— Подымахов задержал.

— Жаль… Завтра рано вставать.

Она уходит. Бочаров все еще стоит под окном. Свет гаснет. Поворачиваюсь и теперь уже не спеша выхожу на аллею. Опоздал…

У Бочарова на лице печать гениальности? Не замечал что-то.

Эх, Марина, Марина…

— Марину-то упустил, бобыль несчастный, — ворчит Анна Тимофеевна. — Вот что я скажу тебе, Алексей Антонович, только не обижайся: нет в тебе мужской хватки. Все норовишь по-интеллигентному. А она опять тебя обдурила. К Бочарову прилаживается. Видит, мальчишка глупый, вот и закручивает ему мозги.

— С чего ты взяла?

— Давесь в Москву ездила за прищепками — нет в нашем распределителе. Гляжу: идут, взявшись за ручки, посмеиваются, воркуют. Ну, я боком, боком — и в метро…

— Людям никто не может запретить общаться.

— То-то и оно. В наше время не общались, а сватались, вместе век вековали да добра наживали. А теперь общаются, общаются, пока дите не появится, а потом — в разные стороны. Срам…

— У тебя домостроевские пережитки.

— Слыхали… Вот что у тебя, никак не пойму. Дочь татарина отверг? Отверг. Красавица, скромница, образованная. Чего еще? Сохнет ведь девка. Оно, конечно, Мариночка вроде своя, лучше бы, хоть и с ребенком, да тут уж сам виноват. Не оправдывайся.

— По-твоему, если люди один раз прошлись по улице, возможно встретившись ненароком, то их сразу нужно записывать в женихи и невесты?

Анна Тимофеевна стоит подбоченившись, смотрит с презрением.

— Глаз у меня зоркий — не проведешь. Откуда ты знаешь, сколько раз они уже проходились? Я ее на руках вынянчила, получше твоего понимаю.

Роняет и роняет ядовитые семена. Еще не хватало, чтобы я стал ревновать Марину. В конце концов, она вольна распоряжаться собой, как ей заблагорассудится.

И все-таки болтовня старухи раздражает.

Люди всегда чего-нибудь боятся: боятся показаться смешными, трусливыми, боятся обидеть другого, боятся потерять что-то. На то они и люди. Если бы у них отсутствовали все оградительные рефлексы, это было бы не человеческое общество, а скопище идиотов.

Я боюсь потерять Марину, но еще больше боюсь казаться смешным в ее глазах.

Сугробы мягко окутывают наш городок. Скрипит снег. Спят отяжелевшие ели. Зябко жмутся друг к другу голенькие клены и березки. Утром по аллеям стелется морозный дым.

У меня в кабинете висит картина Клевера: деревенька, заметенная снегом, призрачная зимняя луна, темные лесные дали и одинокая сгорбленная фигура старика, бредущего по тропе.

В картине некая скрытая сила, уводящая неизменно в мое бедное детство. Каждый раз при взгляде на нее думаю: это никогда уже не повторится… Не повторится детство, когда мир казался необъятным, свежим; и все направления тогда были одинаково хороши. Я знаю того скрюченного старичка, знаю, куда он бредет. Дед Андриан, первый мой учитель. Я сижу на теплой печи, возле казана, где жарятся тыквенные семечки, и читаю потрепанный томик Василия Жуковского. И все тогда было окутано мистикой его стихов.

Нет, не повторится. Не будет. И дед Андриан сохранился лишь в моей памяти. Он ушел туда, откуда не возвращаются, и все давно забыли его — ведь с тех пор пронеслась целая эпоха, память о нем свила гнездо лишь в мозгу единственного живого существа, и этот человек — я. А другие после смерти живут в тысячах умов, живут столетия, и мы как бы не замечаем, что от них не осталось даже праха, продолжаем полемизировать с ними, восхищаться ими. Умирает композитор, а музыка его продолжает звучать в душах иных поколений. Из века в век. И он всегда где-то рядом, будто и не уходил вовсе. У каждого своя музыка, выражена ли она в нотах или в формулах.

Почему жизнь дается только один раз? В сорок пять задаешь себе этот банальный вопрос совсем по-иному, чем в юности. Почему?.. Живем хаотично, по воле случая, разбрасываемся, продираемся сквозь частокол цапкиных, а время равнодушно подводит нас к неизбежному. Подобная философия из века в век отравляет умы. У слабых порождает меланхолию, у сильных стремление оставить после себя след. Есть еще категория равнодушных, мелких игроков.

Эй, далекий потомок, я тебя приветствую! У вас там все немного не так, как у нас в двадцатом веке. Не берусь фантазировать — знаю, бессмысленно. Пусть говорят, что во мне уже заложены твои черты: так из ничтожного орешка вырастает могучий кедр. Но поймешь ли ты меня? Поймешь ли, сколько я несу на себе забот и тягот нужных и ненужных? Тебе не приходится метаться, твой быт отрегулирован счетными машинами до сотых долей секунды. Может быть, ты даже сумел заменить примитивное механическое передвижение какой-нибудь высшей формой движения. Ты научился концентрировать энергию из окружающей среды — будь то у себя на земле, будь то в космосе, и тебе не нужны наши громоздкие чадящие установки. Ты знаешь все наперед. Ты подходишь к биоматематической счетной машине, определяющей любой биологический процесс, и узнаешь, что жить тебе осталось каких-нибудь двести лет. Но ты спокоен. Ты знаешь: такого-то числа, такого-то месяца, такого-то года в двенадцать часов сорок три минуты и шесть секунд все будет закончено. Можно не тревожиться: все будет именно так. И ни на сотую секунды раньше. Теперь следует разумно распределить оставшееся время…

Я живу, в отличие от твоего, в мире случайностей, и это накладывает свой отпечаток на психику. Ты должен завидовать моей стойкости и невозмутимости, моему чувству юмора. Я знаю, знаю: тебе будет смешна моя наивность и ограниченность — ведь ты ушел так далеко! Я считаю высшим благом всего сущего — познание и творчество. Мне кажется, что и во всей необъятной вселенной это высшее благо. Ты открыл нечто другое, что я не могу даже определить или назвать. Но разве в названии дело? Возможно, ты достиг такой степени совершенства, что смог «творчество» заменить «творением». «Творение» — лишь усилием своего разума. К чему гадать? Все равно все будет не так, как в модных фантастических романах, где свою ограниченность авторы, пытаются приписать людям грядущего. А я не способен Даже на это. Я верю в одно: и через миллионы лет человек останется человеком. Не будет найдено лекарство от ревности, от безумств любви, от неудовлетворенности достигнутым. Конечно, может быть, все примет несколько иные формы. Но пока жив человек, он будет любить, терзаться сомнениями, испытывать радость побед и горечь поражений. Никогда не будет он интеллектуальной рыбой… Никогда! Слышите?..

Да так ли уж много времени нужно, чтобы оставить после себя что-то значительное? Такие, как Ньютон, Эйнштейн, Максвелл, выполнили программу еще в юности. Маяковский, Лермонтов, Пушкин… Но есть и такие, как Менделеев, Павлов, Сервантес… У них вся предшествующая жизнь была подготовкой. Утешение для дураков.