— В каком смысле?

— В прямом. И отец и братан делали гробы. Потом решили сменить профессию, перешли на мебель. Ну меня сразу же турнули — как ни старался, а комоды на гробы похожи.

Врет, все врет, хочет развеселить Харламова. А тот даже не слушает.

Я включаюсь в игру. Делать все равно нечего.

— Скажи, Гуляев, ты влюблялся?

— Я и сейчас влюблен по уши. У меня краля в консерватории учится на Брамса.

— Так вот, если бы тебе твоя девчонка заявила: брось свое сварочное дело, иди учиться на Брамса! Как бы ты?

— Как она может так заявить! Глупая постановка вопроса. Как я могу учиться на Брамса, если не имею склонности?

— Ну, на зубного врача, на архитектора, на дипломата?

— Нет. Это меня не интересует. Оживаю только тогда, когда вижу металл, щупаю его. Зачем же отказываться от самого себя?

— Ну, предположим, чисто психологически — «или я, или твоя профессия!..».

— Моя Люся и не скажет никогда такой глупости. Вот ее мамаша с папашей могут… А ты любил?

— Все в прошлом. Я теперь мизантроп.

— Да за тобой вроде Марчукова шьется.

— Что-то не замечал. Леночка — хорошая девочка, но между нами ничего общего. И вообще меня женщины не интересуют.

— А что ты считаешь главным в жизни?

— Главное — понять жизнь. Даже мучительство любви можно понять, если, конечно, обладаешь холодным, аналитическим умом. Но этот самый аналитический ум и любовь, по-видимому, вещи несовместимые.

Харламов лежит неподвижно, но я чувствую, что он уже заинтересовался и слушает, сигарета дымит сама по себе.

— А что значит понять жизнь? — допытывается Гуляев.

— Понять жизнь — это, по-моему, понять людей. А человек есть не что иное, как человеческая деятельность — в ней проявляется его сущность. Мы живем в динамическую эпоху. Происходят крупнейшие изменения в социальной, научной, технической областях. Они захватывают все сферы человеческой жизни, предъявляют к человеку все новые, усложняющиеся требования.

— Хоть и непонятно, но интересно. Где ты набрался мудрости?

— Мудрость — что черепаховый суп: она не всякому доступна. Но поумнеть может каждый. Для этого нужно каждый день, каждый час изживать в себе корову.

— Это как?

— Корова — существо тупое: станет поперек дороги, и нет ей дела ни до кого и ни до чего, она ко всему равнодушна, о самую диковинную машину будет бока чесать. Человек не корова. Человек должен преодолевать В себе равнодушие, нелюбопытство. Ведь существует некий психологический барьер на пути к знанию.

— Где это ты все вычитал?

— По собственному опыту знаю: при одном взгляде на таблицу становится скучно, как на похоронах. И сразу пропадает интерес к электротехнике. Это и есть психологический барьер. Скажем, с восторгом следишь за подвигами графа Монте-Кристо, до судьбы которого нам, по сути, нет и не может быть никакого дела, и редко кто с таким же восторгом читает учебники. А ведь, казалось бы, в учебниках обобщен бесценнейший опыт человечества. А вот Лев Толстой всерьез интересовался спектральным анализом звезд Млечного Пути, слушал лекции знаменитых астрономов… Ум нужно тренировать, склонности, способности развивать.

— Ну, я пойду, — неожиданно говорит Гуляев и решительно поднимается. — У меня прием.

— Прием? Где?

— Слесарь Должиков по случаю получки устраивает в мою честь прием в кафе «Изотоп». По шестнадцать грамм и кофею. Хочешь с нами? Увяжем все вопросы.

— Иди. Мне не хочется.

— Ну и шут с вами! Лучше здешний кофей пить в логове друзей, чем глядеть на ваши кислые физиономии.

Он хватает шапку, набрасывает пальто и вылетает в дверь.

И тут происходит невероятное: Харламов поднимается на локте, с любопытством рассматривает меня и говорит:

— Все, что ты сказал, очень здорово, умно. А я даже не подозревал, что ты… Да, да, психологический барьер. Очень точно. Мучительство любви. Я об этом не раз думал.

Он вскакивает и начинает ходить по комнате, потом останавливается передо мной, произносит глухим голосом:

— Даже не верится, что все кончено. Ты понимаешь? Я до сих пор не могу поверить, что мой метод не прогрессивный! Я ведь жил только этим, совершенствовал — и все впустую…

— А ты патент взял?

— Патент — чепуха. Я мечтал о внедрении. Здесь же, на нашей стройке. Я ведь не ради славы или денег…

— Поговорить с главным инженером? Если хочешь…

Он кривит рот в горькой усмешке:

— Что Угрюмов смыслит в сварке? У него другой профиль. Если уж специалисты на высшем уровне зарубили… Все равно они меня не убедили, все равно я уверен, что прав…

— Ну, а если прямо к Коростылеву?

— А я поверил, что ты умный человек, — говорит Харламов меланхолично. — Что же, по-твоему, я совсем совесть потерял? Если всякий сварщик будет лезть с рацпредложениями к ученому с мировым именем…

— В министерство напиши…

— Писал. Девять писем написал.

— Ну и что отвечают?

— А я не отсылал письма.

— Это как же?

— Очень просто. Я часто пишу ругательные письма, но никогда не посылаю их. Это облегчает и помогает сформулировать основное. Отец научил. Стал я ругать одного мастера, а батя советует: «Ну-ка напиши ему все!» Написал. Он прочитал, похвалил: «Здорово получилось». — «Послать ему?» — «Да ты что, сдурел? Сперва разобраться надо, кто прав, кто виноват. А то обидишь человека ни за что ни про что. Спрячь подальше. В роду у нас такого не было». Буду учиться и своего все равно добьюсь, рано или поздно… Вот ты говоришь: понять жизнь… Ведь это не всякому дано. Даже выдающиеся умы, по-моему, не всегда в состоянии понять ее. Вот тебе только кажется, что ты понимаешь жизнь. А на самом деле, как я приметил, ты ее видишь не такой, какая она есть, а такой, какой ты ее представляешь. Разве неправда? Да и большинство людей, наверно, так. Мы ведь, если вдуматься, обычно воспринимаем не конкретное историческое время, а общую психологическую атмосферу эпохи.

Я молчу. Да и что тут скажешь! Может, он и прав. Надо подумать. Умный, черт!

Снег метет и метет, с гулом и свистом налетает на заборы и строения. Люди бегут куда-то, подгоняемые ветром, что-то кричат. И все обширное пространство между небом и землей дрожит, зыбится, закручивается в вихри.

Я пробираюсь на склад. Бурлящая белая масса наваливается со всех сторон. Лицо заледенело, ветер хлещет в глаза.

В складе раздаточной тепло. Здесь перед сменой я встречаюсь со своей бригадой, отсюда развожу ребят на сварочные посты. В двухэтажном домике, кроме склада, находятся лаборатория, мастерская, прорабская контора, помещения для мастеров. Здесь же кабинеты Лихачева и Скурлатовой. Это наш штаб.

В раздаточной людно. Круглый, вихрастый, с белыми ресницами и приподнятой верхней губой Юра Плужников командует парадом.

— Демкин! — кричит Юра. — За тобой два электрода ЭАИБ. Почему не сдал?

Демкин ухмыляется:

— Израсходовал, деточка. Откуда я их возьму?

— Не мог израсходовать. Я тебе выдал с запасом.

— Да что, я их глотаю?

— Сейчас же сдать! Вот доложу Скурлатовой!

— Испугался я твоей Скурлатовой.

Плужников — большой специалист своего дела. Он ловко орудует у печи для прокалки электродов, что-то отыскивает в сушильном шкафу, безошибочно выдает нам электроды нужной марки и порошковую проволоку, быстро записывает в журнал. Мы не торопимся нырнуть в снежную пелену, а Юра покрикивает, хлопая белыми ресницами:

— Чего столпились? Разве можно в такой обстановке работать? Очистить помещение!

— Ну и зануда! — ворчит Демкин. — Подержать бы тебя на морозе в подвешенном состоянии на поясе с предохранительными лямками! Невоспитанная молодежь пошла.

Но Юра слышит.

— Каждый занимает должность по своим умственным способностям, — острит он. — Следующий!

В раздаточной случаются торжественные минуты. Когда, например, сюда входит главный сварщик треста Игорь Михайлович Лихачев, или попросту Громыхалыч. Громыхалыч — личность примечательная. Громадный мужчина атлетического сложения. Он весь какой-то бугристый: взбугренный лоб, взбугренные щеки, будто наплавленный серый металл. Поглядит в упор из-под надбровных бугров — и невольно цепенеешь. «Громыхалыч» — это так, на самом деле он редко раскрывает рот. Все больше смотрит, и никогда не знаешь, доволен он или недоволен.