— Да вроде бы в твоем трубопроводе брак обнаружили.

— Брак?

— Ну да. Холодная трещина. Тот, высоколегированный трубопровод.

— Так у меня ж его четыре дня назад приняли — все было в порядке?

Тюрин топчется на месте, его длинный нос с утолщенными ноздрями выражает недоумение.

Иду в лабораторию. Только этого еще не хватало напоследок! Холодная трещина… Откуда она взялась?

Юлия Александровна сидит за столиком, сцепив пальцы рук. Здесь же Шибанов, Чулков.

— Ну, отличились, спасибо… — говорит она каким-то отсыревшим голосом. — Ответственный трубопровод!.. На какое место прикажете загонять бригаду? Впрочем, вы уезжаете двигать науку, и вам нет дела до бригады, которая из-за вашего разгильдяйства лишается премии.

Бьет безжалостно и, как подозреваю, с тайным злорадством.

Я стараюсь говорить спокойно, объясняю, что от холодных трещин не застрахован никто, что природа их до сих пор не выяснена. Всем известно, что образуются они после определенного инкубационного периода. Если бы термисты сразу же после сварки провели термообработку шва, то никаких трещин и не появилось бы. Но термисты, видимо, этого вовремя не сделали — и вот результат.

— Вы умеете выворачиваться, всегда находите объективные причины, — говорит она. — Но на этот раз снять с себя вину не удастся!

Вон оно что!.. Ей нужен виновный. И всю вину легче всего свалить на меня — ведь я уезжаю… А с термистами еще придется работать, с ними ссориться не стоит.

— Напиши объяснительную записку, — говорит Шибанов.

— А чего объяснять-то?

— Объясни свое разгильдяйство.

Он явно хочет поддержать Скурлатову.

— Попросите Гуляева, чтобы он написал вам такую записку.

Я раздосадован. Даже взбешен. Вместо делового выяснения… А впрочем, Скурлатова отлично понимает, что моей вины здесь нет. И Шибанов это понимает. Пойти к Лихачеву? Или к Угрюмову? Я лишил ребят премии, стянул бригаду со второго места. А Гуляев небось сидит со своим дружком-слесарем в «Изотопе» и заказывает «шестнадцать грамм». Надавать бы ему по шее…

В отсек возвращаться не хочется. Пропади оно все пропадом. Если по отношению ко мне допускают несправедливость, почему я должен лезть из кожи? Не могу же я бегать от одного начальника к другому или от сварщика к сварщику и объяснять: «Я не верблюд. Ей-богу!»

И я иду к обрыву — на мое излюбленное место. Здесь я всякий раз отдыхаю от мелочей жизни, здесь я мечтаю. Здесь вырастают зеленые острова в белом снежном океане. И неважно, что снег валит упорно и непрестанно.

«Если вдуматься, вся история не стоит выеденного яйца, — говорю я себе. — Ах, ах, холодная трещина! Будто не знают, что эта проблема еще не решена. Если бы я был изобретателем, то в первую очередь занялся бы этим. Я написал бы работу о структурных превращениях, напряжениях в сварных соединениях и стал бы лауреатом или Героем. И тогда Скурлатова, Шибанов и Чулков говорили бы о том, что мои открытия двигают прогресс… Я уезжаю, и мне в высшей степени наплевать, что думают Скурлатова, Шибанов и Чулков. Они не творческие личности, а чиновники от сварочного дела…»

Ветер сеет поземку по замерзшей снежной корке. Мороз цепляется за щеки.

От монтажной площадки бежит девчонка. Опять Леночка Марчукова. Что ей еще нужно от меня? Кажется, объяснились до полной ясности…

— Тебя везде ищут — Коростылев вызывает в главный зал! — нервно кричит Лена, круто поворачивается и бежит обратно. Вот как теперь мы общаемся.

В главном зале, как и в прошлый раз, в сборе все начальство: Коростылев, Лихачев, Угрюмов, Скурлатова, Шибанов и другие. «Уж не из-за холодной ли трещины вызвал? — мелькает глупая мысль. — Мол, такие специалисты в Москве нам не нужны! После этого доказывай, что не я, а Гуляев…»

Но, видно, Коростылев слыхом не слыхал о трещине, да никто и не осмеливался бы лезть к нему с такими мелочами. Это для Скурлатовой трещина — бездна, где гибнут людские судьбы. А Коростылеву с его галактическим мышлением не до таких пустяков. Ему в лабораторию нужен отличный сварщик, и этот сварщик — я!

Перед отъездом ученый медленно обходит свои владения, отдает последние распоряжения. Я тихо присоединяюсь к этой торжественно-деловой процессии. Смотрю на облицованные сталью бетонные плиты верхнего защитного перекрытия (это мы приваривали компенсатор кожуха к верхнему фланцу и к кожуху реактора!), на мостовой кран, на закрытые люки в пластикатном полу, монорельс, по которому перемещается кошка со скоростным блоком.

Почему мне грустно? Я вспоминаю, как монтировали баки водяной защиты. Тогда мы еще только вживались в стройку, а работа была ответственная, сверхответственная. И это придавало особый привкус всему.

Если покопаться в прошлом, то поймешь, что именно ответственные моменты и составляют стержень жизни. Впервые самостоятельно пустил соляной комбайн… Впервые зарядил шпур… Впервые опустился на грунт… Впервые вышел в океан… Впервые попал за границу… А сколько было таких «впервые»! Впервые получил от Лихачева благодарность и поклялся самому себе в совершенстве овладеть сварочным делом… Мне тогда казалось, что на балочный опорный фундамент в шахте, здесь, в главном зале, я устанавливаю не баки водяной защиты, а свою судьбу, свое будущее. И это ощущение сильнее всего…

Почему мне так тяжело?

Я думаю о своей бригаде. С кем бы мне не хотелось расставаться, если брать в отдельности? Нет такого человека. Демкин, Тюрин? Видал фигуры и поинтересней. Но я не могу представить, как расстанусь с бригадой. Бригада — это словно бы живое существо со своим характером, с качествами, которых нет у отдельных людей. Если наша бригада фактически догнала харламовцев, значит, она чего-то стоит! Значит, народ здесь настоящий, не хлюпики, не нытики. Опять с болью думаю о том, что из-за этой проклятой трещины не видать ребятам не только первого, но и второго места. Да, вспомнят они меня «добрым» словом, хоть я и не виноват. Обидно. А ведь меня ценили, со мной советовались, я был на стройке нужным человеком.

Коростылев молчалив, сосредоточен. Возможно, сейчас мы для него вообще не существуем: он вслушивается, всматривается в компоновку всего сооружения. Я, сварщик, вижу только трубы — кровеносные сосуды атомного чудища.

Мы неторопливо идем по узким и низким коридорам, по стальным трапам, заходим в парогенераторное отделение, спускаемся в обширное помещение насосного узла, осматриваем мощные турбогенераторы, технологические конденсаторы, останавливаемся у дозиметрического щита…

На меня никто не обращает внимания. Никому я здесь больше не нужен. Уедешь завтра — любой Тюрин тебя заменит.

А может, я все преувеличиваю, как всегда; почему эти сильно занятые люди, целиком отданные делу, должны испытывать ко мне непреходящий интерес? Их занимает работа, а я с этой работой больше не связан. Сегодня отберут пропуск и…

Но почему это меня так задевает? Мало ли я сменил мест и профессий?! Ведь я так мечтал о лаборатории Коростылева!

Мы поднимаемся с этажа на этаж в угрюмом мертвенно-голубоватом свете дневных ламп.

Все большее напряжение и растерянность овладевают мной. Я чувствую, что сросся со всем здесь, что рву по живому…

А шипящие звуки сварки преследуют меня на всех этажах, они доносятся из всех углов: круглые голубые молнии вспыхивают то там, то тут.

Кто-то распахивает дверь — и из огромного зала бьют потоки света. Мы на самом верху, на пятом этаже. Голубой линолеум. Центральный щит и пульт управления. Приборы, приборы, мнемонические схемы. Столы с кнопками и переключателями.

Коростылев присаживается на стул и замечает меня:

— К отъезду готовы? Завтра в семнадцать ноль-ноль…

Я с трудом говорю. Я выдавливаю слова, как заика:

— Товарищ Коростылев… Я решил… Я в Москву не поеду…

Коростылев вскидывает глаза:

— Что-нибудь случилось?

Все смотрят на меня с удивлением. Я молчу. Коростылев тоже удивлен. Он обменивается взглядом с Угрюмовым.

— Решение правильное, — говорит Родион. — Очень правильное. Оставайся, чумак.