«Понимаете, она бежала за мной по снегу и этак жалобно, тоненько подавала голос. Я оглянулся, а у нее прямо-таки человеческий взгляд: просит или умоляет, в общем, вера в человека. Ну я и пустил в комнату. Разделся, сел за стол. А она прыгнула мне на колени и свернулась клубком. Я задремал. А когда открыл глаза, кошки на коленях не было. Она свернулась на половике и жалобно мяукала. Гляжу: котенок! Она его облизывает, а сама на меня смотрит, и в глазах у нее гордость! Это же понимать нужно! Я ей молочка на плитке подогрел, но она не притронулась к нему. Потом — еще котята. Знаете, что меня поразило? Сила и достоинство ее материнства. Вроде бы она мне говорила: «Вот видишь, какие они. Ведь таких других не может быть в целом свете! А ты еще не хотел брать меня. Разве это хорошо?..» Да, да, и нечего смеяться. Я заставил ее есть. Она полакала и вернулась к своим котятам, улеглась около них и стала мурлыкать, облизывать их…»

Теперь Харламов уехал, а котят, само собой разумеется, оставил нам.

Гуляев кошек терпеть не может. Выходит, котятами нужно заниматься мне. Самое время!..

Кошка сидит на кровати Харламова, тут же три серых слепых комочка, беспомощно сующие во все стороны мордочки.

— Какая прелесть? Как зовут кошку?

— Кошка.

— А вы животных любите?

— По-разному. Ежей люблю. Я все колючее люблю: ежей, кактусы, шиповник, татарник. Еще мне нравится, когда гремучие змеи весело звенят погремушками. А вы, наверное, аквилегии любите?

— Аквилегии? Я не люблю ухаживать за цветами. Поливать, пересаживать… Домашние обязанности вообще вызывают у меня раздражение. Мыть полы, окна, пришивать пуговицы.. Брр…

— Я думаю, что домашняя работа, которая наводит на вас тоску, наверное, начала бы вас занимать, если бы ей дали модное название какого-нибудь вида спорта. Например, бест билдинг. Вы не представляете себе, как полезно мыть окна, — это заставляет напрягать мускулы и развивает гибкость движений. Мойте пол и окна — и вы сохраните талию!

— Спасибо. Для спорта я слишком стара.

— Культивируйте положительные эмоции! Секрет молодости в расположении к людям.

— Скажите: почему вы отказались ехать в Москву?

— А вам хотелось бы, чтобы я поскорее уехал?

— После того вечера я много думала. Правы, конечно, вы, а не я. Наверно, я просто привыкла к половинчатому счастью, и мне трудно поверить в полное. Меня ведь, в сущности, никто не любил… Муж изводил ревностью. Ревности с меня хватит до гробовой доски… Ваше предложение было слишком неожиданным. И слишком непохожим на то, что предлагают другие.

Ее слова томят. Хочется, чтобы она поскорее ушла. Холодная трещина легла между нами, дорогая Юлия Александровна… Отчего все случилось так? Отчего все, что я чувствовал к ней, умерло внезапно? Ведь если любишь, если любишь…

Юлия, наверное, ждет от меня каких-то слов, ждет, что я снова заговорю о женитьбе… Но я молчу.

— Я, в общем-то, пришла по делу, — не выдержав, говорит она. — Надеюсь, вы согласны снова принять бригаду? Тюрина мы переведем в другой блок.

— Мне уже Шибанов говорил. Я согласен.

Казалось бы, все вопросы решены. Но она не уходит.

— Что вы писали, когда я вошла?

— Завещание.

— Собираетесь топиться? А не пойти ли нам в «Изотоп»? Или ко мне? Лена ушла в клуб и не скоро вернется. Попьем чайку, телевизор посмотрим. Сегодня сборная…

— Спасибо. Я выполняю срочное задание Угрюмова. Расчеты.

— Жаль. А чей это портрет над вашей кроватью?

— Родственник по материнской линии. Пафнутий Львович.

Смотрю на часы:

— Опять Гуляев где-то запропастился…

Она поднимается и странно срывающимся, хриплым голосом говорит:

— Пойду. Эх, вы!..

Вечер испорчен. Тупо смотрю на портрет Пафнутия Львовича Чебышева. Такие дела, старичок. Предлагают руку и сердце. А я раздумал. Я слепой и глухой. Раздумал — и все. Раздумал. С тобой, Пафнутик, наверное, такого не случалось.

Только сейчас начинаю понимать, что меня мучило весь вечер… Надеваю пальто. Скорее, скорее…

Вот и клуб. Освещенное фойе. Тяжело вваливаюсь в двери. Раздеваюсь, приглаживаю волосы мокрой от снега ладонью. Всматриваюсь в лица, в спины девушек. Спины, спины, целый спектр спин. Ищу и не нахожу. Ищу, опять ищу.

У белой колонны — девушка в черном. Гордый изгиб шеи. Нитка искусственного жемчуга. Девушка смотрит на меня. У нее удивленно подымаются брови. Я окликаю ее. И она чуть-чуть подается ко мне, протягивает руку. Удивление в глазах сменяется облегчением, радостью. А рот у нее детский, розовый.

— Я ищу тебя. У меня к тебе дело.

— Дело?

— Ну да. Вопрос из высшей математики. Хочу выяснить, был ли женат Пафнутий Львович Чебышев.

…Мы стоим над обрывом, заметенные снегом.

— Я должна сказать тебе обо всем…

— Я знаю… Я был груб, глуп и опять глуп…

— Кроме тебя, у меня нет никого на свете. Я совсем потеряла голову, когда узнала, что ты хочешь уехать. А теперь все позади — как странно! Весь тот ужас… Харламов — это только от отчаяния и назло, назло тебе… Если я была плохой, прости меня! Я так счастлива…

— Ты очень красивая, — говорю я Лене. — Ты сама не знаешь, какая ты красивая…

— Мне кажется, что никто не понимает тебя так хорошо, как я. Мне кажется, я знаю тебя давным-давно, еще с детства… Неужели это правда — ты здесь, со мной!..

Огоньки как тлеющие угольки. Свищет ветер. Прижавшись друг к другу, мы смотрим в несущуюся глубину. Но там ничего, кроме снега и черноты. Такая ночь…

Еще вчера буйные белесые космы ползли по земле, взметывались до неба, захлестывая бледно-фиолетовое солнце.

И вдруг как-то сразу пусто, тихо, солнце и мороз. Теперь снег не бушует, не бесится, а уютно поскрипывает под ногами. Холодный, мерцающий свет. Морозная мгла до стеклянного звона. Заиндевелые провода. Суетливые стайки воробьев.

Еще никогда я не испытывал такого воодушевления, как сейчас. Работа спорится, голова ясная.

На площадку приходит Леночка. При посторонних она по-прежнему со мной строга, официальна, но выдают глаза: так и лучатся счастьем.

— Тебя Юлия Александровна в контору вызывает, — говорит она. И добавляет тихо: — Я подожду, да? Зайдешь в лабораторию? Там сейчас никого.

У Скурлатовой в кабинете Шибанов и Чулков. Она не приглашает меня сесть. Лицо не очень дружелюбное. Глаза пусты и холодны. И эта странная манера разговаривать вопросами.

— Знаете, зачем вызвали?

Молчу. Глупо: откуда мне знать?

— Харламов ничего не писал?

— А почему он должен мне писать?

— Так вы ж друзья.

— Откуда это видно?

— А чем вы сейчас заняты в свободное время?

— Перечислять все?

— Ну вот что, раз вы не в курсе дела: изобретение Харламова принято научно-исследовательским институтом. Можете радоваться.

— Я в восторге.

— А почему у вас такой кислый вид?

— Жгучая зависть к более удачливому товарищу. Он будет купаться в лучах славы, а я?

— Затем тебя и вызвали, — вмешивается Шибанов. — Есть возможность покупаться в лучах.

— Каким образом?

— Из института прислали на испытание два аппарата с приставками, сделанными по чертежам Харламова, и специальной проволокой.

— Так быстро?

— Очень ценное изобретение. Теперь наш Харламов пойдет в гору. Большая пресса. Там, глядишь, орденок привесят, а то, чем черт не шутит, и Героя дадут. Выдающееся изобретение. В институте на Харламова прямо-таки молятся. Талант! Самородок! Прямо от сварочного аппарата — и в изобретатели!

— Ну а я при чем?

— Как то есть при чем? Ты пробивал это изобретение вопреки решениям компетентных комиссий, добивался через Коростылева. Мы понимаем, тут, брат, смелость требовалась. А ты не устрашился. И правильно. Человек человеку…

Настораживаюсь. Если начальство закидывает лассо с большого расстояния, жди подвоха: проверено неоднократно. Потому начинаю плавно отрабатывать назад: