Уверенность моего дядюшки показалась мне несколько рискованной, и я горячо пожалел о том, что недостаточно хорошо изучал ботанику, которая дала бы мне возможность лучше определить растительность, находившуюся перед моими глазами. Мне казалось, что я узнаю то ветви древесного папоротника, то затвердевшую кору гигантских пальм, но я ни в чем не был уверен и терялся в предположениях.

После очень приятной стоянки мы решились предпринять переезд полярного моря, когда наши до сих пор доверчивые и веселые эскимосы заметили нам, что, имея в виду время, необходимое для обратного пути и исключительную жару, мы рискуем быть застигнутыми оттепелью, которая сделает невозможными и морские, и сухопутные пути.

Напрасно дядюшка старался доказать им, что то, что они принимают за исключительную жару, есть лишь новый для них климат, свойственный этой стране, что в случае внезапной оттепели мы всегда можем ждать недели и месяцы удобной минуты; они упорствовали. Тоска по родине овладела ими. Они сожалели о своем суровом климате, о своих снежных хижинах, о своей вяленой и соленой рыбе, быть может, даже о своих родственниках и друзьях, словом, они хотели уйти домой и сделались вновь послушными лишь при угрозе Назиаса, который показал им свой бриллиант и сказал им, что он всех их высушит и испечет, если они возобновят свой ропот.

У нас было только две лодки. Нам было очень трудно добиться, чтоб сделали еще несколько других из плавучего леса и березовой коры. Эти волшебные деревья пугали воображение эскимосов; им казалось, что это море, столь богатое рыбою у берегов, на более далеком расстоянии должно было заключать в себе неведомые чудовища и опасные омуты.

Истинная причина ужаса крылась в боязни, что мы увезем их в Европу, которая, по их мнению, находилась по соседству с мысом Белло, и что они никогда не увидят своей родины. Несмотря на свое влияние и авторитет, дядюшке удалось убедить ехать с нами только двенадцать человек. Наконец, приготовили шесть лодок, и мы вынуждены были оставить недовольной шайке все наше топливо, все наши средства к возвращению и пустились в море, предоставив себя на волю судьбы.

Несмотря на то, что погода была великолепная, сильная качка встретила нас в этом море, где не дерзал плавать еще ни один корабль и, быть может, не дерзнет никогда. Наши силы и силы наших гребцов скоро истощились, и мы вынуждены были поддаться сильному течению, которое вдруг с ужасающей быстротою понесло нас к северу.

Мы миновали горы Парри, не останавливаясь у них, и по истечении трех дней полнейшей безнадежности наших людей, которые, однако, ни в чем не терпели недостатка, не страдали от холода, не утомлялись греблей, мы при восходе солнца увидали чудовищное возвышение; дядюшка сразу определил, что вершины Гималаев много ниже этих гор.

Храбрость вернулась к нам, но, когда ночь скрыла от нас этого мирового гиганта, мы страшно испугались, что не найдем его снова и проплывем мимо.

Только один Назиас не выказывал никакого беспокойства. Наши лодки, привязанные одна к другой веревками, плыли по воле случая, когда вдруг небо и воды наполнились таким ярким светом, который трудно было выдержать. Это было самое великолепнейшее северное сияние, когда-либо виденное нами, и в течение двенадцати часов его яркий свет не ослабевал ни на минуту, несмотря на то, что он представлял собою до бесконечности разнообразные феномены форм и красок, одни великолепнее других. Знаменитая корона, которую видят в этом трепете полярного света, стояла совсем отдельно в пространстве, и мы могли убедиться, что она исходит из того места, где находилась вершина горы, так как эта вершина выступила на средине светящегося круга подобно черному острию в золотом обруче.

Восхищение и изумление заставили умолкнуть страх. Наши эскимосы, нетерпеливо жаждавшие достигнуть этого волшебного мира, старались грести, хотя сила течения несла нас вперед и без их бесполезных усилий. Когда наступил день, они снова впали в отчаяние; вершина горы была так же далеко, как и накануне, и казалось даже, что она отдаляется по мере того, как мы приближаемся. Приходилось плыть таким образом еще несколько дней и несколько ночей; наконец, эта ужасная вершина как будто стала ниже; это было признаком несомненного приближения. Мало-помалу выступали на горизонте другие горы, менее высокие, за которыми главная вершина понемногу скрывалась, и пространная земля развернулась перед нашими взорами. С этих пор, с каждым часом приближаясь к земле, росла наша уверенность и радость. При помощи вооруженного взгляда мы уже различали леса, долины, потоки, страну, изобилующую растительностью, и жара сделалась так сильна, что нам пришлось освободиться от наших мехов.

Но как подплыть к этой обетованной земле? Когда мы уже довольно близко подплыли к ней, мы заметили, что она окружена вертикальным отвесом в две или три мили метров вышины, спускающимся прямо в волны; прочная, как крепость, черная и блестящая, как стеклярус, она нигде не представляла ни малейшего выема, по которому можно было добраться до нее. Вблизи оказалось еще гораздо хуже. То, что показалось нам блестящим в этих черных стенах, оказалось сплошной массой, составленной из огромнейших кристаллов турмалина, из которых некоторые величиною равнялись нашим башням, но вместо того, чтоб представлять естественные выступы, как мы надеялись на это, эти странные скалы суживались кверху, как щетина дикобраза, и их острия, повернутые к морю, казались пушечными жерлами гигантской крепости.

Эти блестящие скалы, то черные и матовые, то прозрачные, цвета морской воды, нагроможденные неприступной горой, представляли собою такое странное и вместе с тем очаровательное зрелище, что я не переставал любоваться ими, хотя мы уже целый день плавали вокруг них, и волны, шумно бившиеся о берега, не давали нам никакой возможности подплыть близко.

Наконец, к вечеру, так или иначе, нам удалось проплыть в пролив, и мы добрались с опасностью для жизни до маленькой губы, где наши лодки были разбиты, как стекло, а двое из наших людей убиты от сотрясения, прежде чем ступили на почву.

Тем не менее, это грустное прибытие было ознаменовано радостными криками, несмотря на то, что оставшиеся в живых эскимосы почти все были тяжело ранены; но вечное напряжение нашего опасного плавания, жажда, мучившая нас в течение тридцати шести часов, когда иссякли наши запасы пресной воды, отчаяние, более или менее овладевшее всеми нами, за исключением одного непоколебимого Назиаса, словом, какой-то дикий энтузиазм избегнутой опасности сделали нас почти нечувствительными к потери наших несчастных товарищей.

Измокшие, разбитые, слишком усталые, чтобы чувствовать голод, мы бросились на темный берег, не спрашивая себя, находимся ли мы на подводном камне или на твердой земле, и провели в таком положении больше часа, не разговаривая, не засыпая, ни о чем не думая, минутами смеясь глупым смехом, затем снова впадая в мрачное молчание, а бешеная волна окатывала нас песком и пеной.

Назиас исчез, и только я один заметил его отсутствие, но вдруг небо осветилось блестящими огнями, и мы видели, как на зените образовалась роскошная корона северного сияния; мы были как бы залиты и окутаны ее огромным сиянием.

— Вставать!— крикнул голос Назиаса над нашими головами.— Сюда, сюда! Идите, взбирайтесь, здесь ждут вас и кров, и пища!

Мы вдруг почувствовали прилив сил и легко спустились в овраг, через который попали в долину с живописными незнакомыми нам деревьями и растительностью. Мириады птиц летали вокруг Назиаса, который в уступе скалы отыскал их гнезда и набрал целую массу яиц разных величин. К этому угощению он присоединил несколько великолепных фруктов и, показывая нам на деревья и кустарники, с которых он их сорвал, сказал:

— Ступайте, наберите сколько угодно этих фруктов и кушайте спокойно, я испытал их на себе, ни в одном из них нет отравы.

Говоря это, он нагнулся, сорвал горсть сухой травы, набил ею свою трубку и стал преспокойно покуривать, распространяя вокруг нас клубы чудного ароматного дыма, в то время как мы утоляли наш голод и нашу жажду, поедая вкусные яйца и сочные плоды.