Когда умерла при родах первая жена Павла Петровича, Наталия Алексеевна, мужики приходили к Григорию узнать, правда ли это. Эпизод малозначащий, но он говорит об отношении князя к простым людям и их ответных чувствах.

Однако к просьбам сомнительного свойства Григорий относится взвешенно. На обращение Румянцева повлиять на мнение императрицы, весьма резко отозвавшейся на действия бригады русских войск под командой одного из подчиненных Румянцеву командиров, Штофельна, разорившей и предавшей огню все турецкие деревни и селения на своем пути от Браилова, Г. Орлов отвечает, что особенных причин для жестокости из рапорта Штофельна не видно и потому «для донесения… ко двору» просит более подробных объяснений [46, 41].

Григорий становится соучастником всех дел Екатерины, от обсуждений и решений государственных вопросов до развлечений. Низкий уровень его эрудиции проявился в курьезном письме П. Румянцеву, явившемся ответом на какое-то дружески-шутливое послание, которое, однако, Григорий частично принял всерьез. Выделим из этого письма следующее: «…понеже писать изволите о некоторых господах во оном писме, совсем мне незнакомых, как например, о Демосфене, Рышелье, Мазарене, Невтоне, Платоне, Ахилесе, Геркулесе, и вот-те Мать Пресвятая-ста, что всех их и не припомнишь, а скажу одним словом, и прочих, вам со всеми их качествами известных, а мне сии господа нимало не знакомы, не токмо по их свойствам, но чуть-чуть имена вспомню. Того для, прошу милостивого моего графа, меня с сими господами познакомить и рекомендовать им, что человек добрый и, думаю, это и ваше сиятелство, может быть, оное обо мне думать изволите… мне быть кажется, что я человек доброй» [46, 38]. Можно представить, как озадачен был Румянцев.

Наверно, Григорий и сам осознавал, что уровень его образования ограничен, но главное, как нам кажется, в его делах государственных — это неподкупность и искреннее желание принести отечеству пользу. На него находила иногда тоска по настоящему, полезному делу, доступному его способностям, хотелось бросить беззаботную, легкую придворную жизнь, совершить подвиг. Ведь это было время, когда братья его и друзья воевали в далеких от Петербурга краях, преодолевая лишения и тоскуя по Родине. От братьев, Алексея и Федора, воевавших с турками в Средизеноморье, сведения поступали через маркиза Маруцци, русского поверенного в делах при Венецианской республике, поступали редко, порой месяцами не было ни одной весточки. Все участие Григория в войне ограничивалось его присутствием в заседаниях при императрице, снаряжению и отправке на фронт «экипажей» — артиллерийских команд. В стремлении принести большую пользу он спешит оказать содействие любому в деле службы родине; 10 февраля 1770 г. он признается, что и скучными письмами от кого бы то ни было недоволен не будет: «ибо, может быть, по положению моему, что-нибудь мне в ползу случится сделать».

Он досаждает Румянцеву просьбами о зачислении его в действующую армию и добивается согласия, а когда вопрос о приезде, кажется, уже согласован, он вспоминает, что нет договоренности с императрицей. «Вспомни, мой милостивый граф, как ты хотел меня волонтером [вольнонаемным] при себе иметь, когда мы енаво в роще леживали. А ты небось и не вспомнишь о слуге своем. При усерднейшем желании, pardieux, батюшка, даром что ты меня к себе не зовешь, а я, ежели случай будет, не упущу быть» [46, 25], «Об моей к вашему сиятелству бытности я точно время назначить не в состоянии».

Но случай был и был упущен из-за запрета «старика» Ивана, который, видимо, рассудил, что при складывающихся обстоятельствах разлука брата с государыней может стать роковой для всего семейства Орловых. Григорий не посмел ослушаться Ивана. Он уже совсем было собрался в дорогу к берегам Дуная, но как пишет: «противным для меня случаем онаго лишился».

В письме Румянцеву от 10 октября 1770 г. он сокрушается по поводу сорванной поездки в армию и поясняет: «Не славы жаждущая была сего причина, но жадность научиться, ежели б я нашел в себе опытами способность (к) тем подвигам, каковыми мой милостивый граф и великий полководец показал себя на позорище [на обозрение] света. Надежда на вашу милость и дружбу была побуждением сего моего желания… видеть изволите, что я лишен, волею брата моего, того, что никто мне возвратить не может. Вот сколь трудно, быв и в таковом месте, как я, употреблять, кажется, неоспоримые опыты для познания самого себя, которые другом, с лучшими самыми намерениями, у меня отьяты безвозвратно…» [46, 52].

Получив от Румянцева ответ, в котором тот пишет, что лишился удовольствия видеть Г. Орлова при себе, Григорий отвечает: «Правда, что лишились видеть слугу вашего верного и почитателя… вы лишились только того, чтоб сделать мне добро, а я лишился добра… Собирать лавры и отирать пота токи [потоки] от подвигов текущие, — не моя судьба… Вместо поля, — по паркету, а вместо боя, хотя и в струнке и в шеренге, но однакоже, в танцах, аль в шармицеле, в жедепоме [в стычках, в игре в мяч]. Вот вашего слуги упражнение, точащее пот из него» [46, 54]. Горечь этих строк подтверждает искреннее желание вырваться из придворной безделицы в настоящее дело. Надо думать, письмами Румянцеву порыв Григория не ограничивался, но Екатерина на людях держала себя как ни в чем не бывало, сказывалась ее твердая выдержка. О конфликте, конечно, стало известно братьям, сражавшимся в Средиземноморье. Надо было собирать братский совет для обсуждения создавшегося положения, и как раз в это время (в ноябре 1770 г.) Алексей с Федором засобирались в Петербург, но позволение прибыть в столицу получил только Алексей.

Иван Орлов пока еще чувствует себя в придворной жизни своим человеком. П. Румянцеву он пишет (4 декабря 1770 г.), что предлагаемый государыне «гостинец» понравится и возвращает вместе с письмом образчик материи, которая показалась «нам лучшей», но что не худо было бы прислать и той и другой материи, и далее: «Я теперь завидую моему милостивому графу, что он живет так, как султан, между красавицами, как турчанками, так и гречанками, которые только и желают, чтоб ему понравиться и угодить… остается… поздравить… и припомнить о том, что вы мне обещали прислать прекрасных девочек турчанок, которых я ожидаю…» [46, 58]. А 20 января 1771 г. огорченно сообщает: «Сожалею, что назначенные турчанки померли. Я надеюсь, что ваше сиятелство на упалые места сыщете, потому что уповаю, что их у вас очень доволно, с избытком».

Турчанки, вероятно, умерли от надвигавшейся на Центральную Россию как раз из районов боевых действий Румянцева чумы, или, как ее тогда называли, «моровой язвы». История все же умолчала о том, получил ли Иван прекрасных девочек, но что ко двору присланы были турки, доподлинно известно из его июльского письма: «Арап и двое турков, от князя Платона Степановича, сюда присланы. Я имел честь представить их всемилостивейшей государыне, и щитаю, что ее величество изволила уже в своих к вашему сиятелству письмах об них упоминать. Лошади также приведены и розданы по вашему назначению. Моя захворала и оставлена в Москве, но скоро ко мне приведена будет». Араб и турки предназначались, очевидно, для живых «букетов», сопровождавших кареты знатных персон. Во время парадных выездов они в живописных нарядах стояли на запятках экипажей.

На десятой версте от Москвы по Калужской дороге, в имении Конькове, росла девочка Катя, дочь дворян Николая Ивановича Зиновьева и Евдокии Наумовны. Родная сестра Николая Ивановича, Лукерья (Гликерия) Ивановна Зиновьева-Орлова, была матерью братьев Орловых.

Девочка Катя (Е. Н. Зиновьева) приходилась братьям Орловым двоюродной сестрой. Не удивительно, что Орловы с юных лет встречались со своими родственниками, и Катя, хотя и росла не на их глазах, но находилась в поле их зрения. Родители Кати владели селом Коньковым-Сергиевским (Конковым), в 1767 г. прикупили и соседнее Коньково-Троицкое с церковью Святой Троицы. Возможно, братья заглядывали в дом Зиновьевых на пути по той же Калужской дороге, у которой в районе Нескучного сада располагались их дома. Начало необычного романа Григория Орлова и Кати Зиновьевой при всей их разности в возрасте в 24 года относится, видимо, к 1771 году, когда сестрица Орловых была пожалована во фрейлины ее величества. Любовь эта повлекла за собой в дальнейшем большие изменения при дворе Екатерины II и падение всего клана братьев Орловых. Сорокадвухлетняя «Катенька» (как звал императрицу Григорий) уступала место Катеньке 13-летней.