— Я же вижу эту кучу… Куда он делся?

— Какую кучу? — переспросила мама.

— Ну вот же. — Люська подобралась к самому краю и посветила телефоном. Потом достала недоеденное яблоко — у нее всегда в сумке еды полно — и бросила вниз. Я услышала шуршание, но не увидела ни единого огрызка, неприятное ощущение, что нет взаимопонимания в наших тесных рядах. Но раз обе молчат, а среди наших знакомых как-то не затесались эксперты по пространственно-временным континиумам, придется действовать строго научным методом тыка. Вспомнив историю Фохта, зажмурилась и выступающим из кольца камнем резко царапнула левую ладонь. Показалась первая капля крови, потом еще и еще… Люся все еще что-то такое говорила, когда я этой окровавленной ладонью провела по ее губам.

— Совсем сбрендила! — отступила назад сестрица. — Я тебе найду врача, но это надолго.

— Посмотри теперь. — пожала плечами я.

Люська с все еще обиженной и злой гримасой повернулась к яме, замерла, снова посветила фонариком. Уже лет десять мне не удавалось сбить с нее апломб и самоувернность, но сейчас повезло — кожа на скулах побелела и покрылась алыми пятнами.

— Это что?

— Это то. — передразнила я. — Теперь можешь идти. Только вот назад я не знаю, как вернешься — ту дверь, откуда мы приехали, вряд ли можно использовать.

— А кто это «мы»? — уточнила мама.

— Федор Андреевич. — пришлось признаться мне. — Он, как бы это сказать, совсем не местный.

— И где он, кстати? — уточнила Люся, до конца не утратившая надежду доказать мое помешательство.

Я кивнула в черную бездну.

Домой мы ехали в напряженной тишине. Каждая переваривала свое. Мне вдруг вспомнился Фрол — его единственного я защищала от истины так же, как их, и кого полюбила так же.

— Ты к нему хочешь? — спросила мама уже у дверей.

— К Фролу? — переспросила я, еще пребывая в мыслями в Саратове, той пьяной ночью накануне свадьбы. — Скучаю по нему, конечно. Он такой… Ранимый.

— Нет. — мама поморщилась. — К немцу твоему.

Это она о ком? О Фохте что ли?

— Мама, он мне — никто. Да и столько нервы мотал в свое время… — и я сразу вспомнила все те сцены в Суздале. Подумать только, и с этим человеком мне пришлось прожить несколько недель. — С Фролом мы больше года прожили душа в душу. С Фохтом мы сошлись по-настоящему только здесь, а познакомились… нехорошо. По его работе. А потом уже давно не виделись. Как Петя умер, я то в Вичуге жила, то в Петербурге — в усадьбе графа.

— Какого графа? — больным голосом отозвалась сестра.

— Николая Владимировича Татищева, Петиного отца.

Мы поднялись в квартиру, и я открыла интернет.

— У меня только одна его фотография, очень неудачная.

На снимке родич был взят со спины, вполоборота. Портреты в сети куда лучше.

— Представительный мужчина. — с интересом рассматривала его мама.

— Женат. Двое детей и душечка-графиня. — а ведь могло бы быть иначе.

Вот о них всемирная паутина знала только даты рождения с малоприятной формулировкой «после 1918 года судьба неизвестна». Сам граф стариком отступал с Белой Армией и скончался по пути в Югославию. С последних снимков на меня смотрел бородатый хищник с орлиным бровями и тяжелым взглядом.

— И ты у нас еще и графиня. — с мрачным удовлетворением произнесла сестра.

— Да. — я приняла правильную позу и сдержанно представилась. — Наше Сиятельство графиня Ксения Александровна Татищева…

Рассмеялась, но вот мои дамы этого уж не поддержали.

— Девушки, я понимаю, как это звучит. И понимаю, что поверить сложно. И фотографии можно объяснить фотошопом, и рассказы — хорошо подготовленной мистификацией. Но этот провал и мои волосы мы не можем объяснить логическими аргументами.

— А этот твой Федя… — начала сестра.

— Не мой, отдельный Федор Андреевич. Сотрудник особого отдела жандармского управления, между прочим.

— Вау, как в кино: он — жандарм, а ты — графиня. Романтика. — умилилась на мгновение сестрица.

И вся эта история напоминает какой-то сериал, который шел по первому каналу, вот только не вспомню название. Ну и, конечно, эта Люськина романтическая фантазия отлично вписалась бы в сценарий. Вот только в жизни все немного иначе оказалось. И все равно хочется туда.

— Его не принимают в моем доме. Более того, когда он начал копать под моего покойного мужа, граф изрядно подпортил ему жизнь. — сам Фохт не жаловался, но при любом упоминании свекра слегка морщился.

— А куда у тебя муж-то делся? Молодой же совсем. — Люся устроилась поудобнее с намерением выспросить все подробности.

— Это очень печальная история. Совершенно глупая дуэль, а потом ранение, внутреннее кровотечение. Я все делала, но без нормальной операционной и хорошего хирурга шансов не было. Несколько дней промучился, а потом…

До сих пор грустно вспоминать.

— И долго вы с ним прожили? — осведомилась мама.

— С 3 июня до 29 августа девяносто четвертого года. Мне понадобилось больше года, чтобы просто прижиться тут. Совсем другой язык, манеры, традиции.

Я разглаживала юбки — мою единственную теперь связь с прошлой жизнью и изумлялась тем, какой путь прошла за эти два года. Здесь за два года я что добивалась? В самом продуктивном отрезке — без экзаменов поступила в свой ВУЗ, успешно пройдя всероссийскую олимпиаду по математике. Ну или когда после диплома поступила в аспирантуру и начала преподавать, быстренько разочаровалась в этом и за несколько месяцев кардинально сменила стиль жизни, устроившись офисным планктоном (ну хорошо, креативным планктоном). И все это меркнет между скачком из безымянной бродяжки до члена семьи известного на всю страну рода. Жаль только, Петя так мало прожил. У нас мог бы получиться хороший союз. Вновь вздохнула.

— А как же ты попала сюда? В смысле обратно? — Люська так выспрашивает, словно сама собралась.

— Ну через эту яму можно только попасть в Саратов. Я оказалась в феврале 1893 года. Мы с Петей жили в Самаре, потом я проводила траур в Суздале, поселилась в столице. А потом в Петербурге в случайном доме увидела еще одну дверь. Там мне как раз Фохт встретился, и мы… это… Быстро ушли. Обратно тоже не получилось. Зато оказалась я в том же дне, который и покинула. Надеюсь и там тоже вернуться в тот же день.

Дальнейшая беседа не очень удалась. Мы спорили, ругались, плакали, утешали друг друга, и вновь возвращались к прежнему.

— Ксюша, это же все равно как умереть, ты это понимаешь? — мама выглядела совершенно разбитой.

— Нет. Мам, если бы ты там побывала, то поняла бы все. — я всхлипывала, но свято верила в собственную правоту. — Там такой мир, которого здесь уже нет и не будет. Я себя заново слепила там, чтобы прижиться, и смогла. Вот понимаешь, вжилась в тот мир. И это было непросто, но интересно. — одно белье чего стоило, конечно. — Только теперь здесь меня все вымораживает. Мы и в самом деле очень многое утратили. Человечность что ли, искренность… Там люди не так ненавидят друг друга. Они не святые, отнюдь, порой жестоки и не очень обременены гуманизмом, но это уже мои люди, понимаешь?

Она не понимала. Сестра тоже.

Конечно, Татищевы тебя со свету сживают, прислуга их в гроб загоняет, но ты, Ксюшенька рвешься туда сломя голову.

— Там безопасно, насколько это вообще может быть. — ой, зря я про это.

— Безопасно?! — воскликнула мама. — Ты о каком годе говорила? Девяносто третьем?

— Пятом. — тихо поправила я.

— Ты хоть представляешь, что там революция скоро, война? — я впервые за всю жизнь получила подзатыльник от матери. Неожиданно и больно. — Гражданская война, понимаешь? А ты-то со своим языком точно влипнешь.

— Так именно поэтому и безопасно. Я все знаю, что произойдет и смогу переехать вовремя. Здесь у меня такое точно не получится. — насупилась беглая графиня.

И верно, который год я систематически начинаю твердить всем встречным и поперечным о неизбежности ядерной войны. Это не невроз, я не переживаю уже — что уж переживать из-за неизбежного. Но в том мирке пока еще нет оружия массового поражения, что не может не радовать.