Ну а Ли Сын Ман, отбросив и философию и искусствоведение, вернулся сюда в роли американского ставленника, марионеточного диктатора. Дождался своего часа. Пусть поздновато, власть есть власть… Но, как любят говорить японцы, большим хвостом трудно махать…
Пьер Лоти видел Коджона сразу же после убийства японцами Мин Мёнсон. Вот как он изобразил эту встречу:
«Перед этим фоном цвета слоновой кости, богато вышитым цветами, птицами и бабочками, появились перед нами император и наследный принц, оба стояли в торжественной позе, каждый опустив руку на маленький стол, отец — одетый в желтый, императорский, цвет, сын — в вишнево-красный. Их великолепные платья, затканные золотом, с фалдами, напоминающими надкрылья, были в талии перевязаны поясами, затканными каменьями… Лицо императора было бледно как пергамент, но он приветливо улыбался; глаза маленькие, подвижные и оживленные; много благородства, ума и доброты в выражении лица. Принц же, напротив, с жесткой маской вместо лица, с видом озлобленным и раздраженным, с трудом, казалось, выносил наше присутствие…
…Ах, этот старый дворец, в котором умерла под ножом императрица и который с ужасом забросили после ночи убийства!.. Итак, император не мог больше выносить жизни в этом дворце, где ему чудились окровавленные руки без тел, которые копошились вокруг него, как только наступала темнота, и он приказал выстроить тот маленький современный дворец на противоположном конце Сеула, возле европейской части города…»
Это пластичное описание некогда казалось мне просто литературой. Я не верила ни в Сеул Пьера Лоти, ни в убийство императрицы, ни в то, что Пьер Лоти посетил маленькую комнату, где произошло убийство, А теперь я сама очутилась в Сеуле. Видела огромный роскошный собор на холме, где когда-то молились корейские христиане, и старый дворец, такой неприметный в сутолоке больших серых домов. Был еще один дворец, с громадными зданиями, с тронным залом, с воротами, увенчанными черными башнями. Очень старый дворец, давно заброшенный. Над ним поднимались серые скалы и темные леса — все, как у Пьера Лоти.
Я была теперь навсегда приобщена к этому. Мы с Аверьяновым бродили среди дворцовых павильонов с двухъярусными черепичными крышами, с террасами и мраморными ступенями. Павильон для пиршеств Чухабру, совершенно открытый для взора, словно большая филигранная игрушка. И тронный зал дворца Кёнбоккуп, с колоннами, с расписным потолком… Человеку очень важно быть приобщенным к прекрасному, экзотическому, к причудливой эстетике того или иного народа. Архитектурные ансамбли — своеобразная музыка истории. Или, как говорил Гоголь, летопись мира… Химерические башни крепостных ворот Китая; крылатые пагоды и храмовые ансамбли Японии; белые усеченные пирамиды монастырей Тибета, словно гигантские снежные глыбы на краю пропастей; величественные пещерные храмы Индии и Цейлона — я включена в своеобразную эстетику этого мира, должна понимать и любить его, восхищаться им. Если западники в своих эстетических представлениях идут от раннеэллинистического индивидуализма к римскому универсализму, то мы, восточники, еще многое не осмыслили, не разгадали, и все эти колоссальные ступы, пагоды, дворцовые ансамбли, пещерные храмы лишь поражают наше воображение.
Мне хотелось постичь некий субъективный дух стран Дальнего Востока, Восточной и Юго-Восточной Азии, Индии, их универсализм и индивидуализм, народные верования, учения, традиции, религиозную практику, канон, фатимизм. Субъективный дух укореняется прежде всего в искусстве и в религии. И в архитектуре. Она, архитектура, как универсальная сфера человеческой деятельности, прежде всего поражает нас в той или иной стране. Она не только материальная среда, но и особый вид общественного сознания. Ведь по древним сооружениям мы в состоянии определить многое, даже психологию людей прошлых веков. И если искусство, литература — в самом деле душа народа, то я пыталась поймать эту душу, потрогать ее руками.
Через несколько дней в Сеуле мы получили «Правду», где комментировалось недавнее выступление Даллеса по доводу приемов войны, которые должна применять американская армия:
«Я одобряю бактериологическую войну, применение газа, атомной и воздушной бомбы. Я не могу выражать сочувствие ни больнице, ни церкви, ни школе, ни любому населенному пункту. Благотворительность по отношению к какому-либо коллективу означала бы лишь лицемерие».
Самый сильный налет на Сеул мы пережили 16 июля. Пятьдесят бомбардировщиков Б-29 свыше часа без разбора сбрасывали на город бомбы. В одном только районе Рёнсан, где находилась наша гостиница «Ханган», погибло свыше тысячи человек, столько же получили тяжелые ранения. Весь район превратился в руины. Наверное, американцы сожгли напалмом не менее полутора тысяч жилых домов. Мы в это время находились на танкодроме. А когда вернулись в город, не нашли своей гостиницы. От нее осталась груда кирпичей. Квартал Кахве также превратился в кучи дымящихся камней.
Танкодром как бы прикрывал Сеул с востока. Он находился между шоссе и железной дорогой, которые вели к морскому порту Инчхон. Здесь же располагались кратковременные курсы для танкистов. Мы поселились в канцелярии.
Прошло два с половиной месяца нашей жизни в Сеуле. Ни сон, ни явь. Далеко на юге, у города Пусана, на реке Ноктонгон завязались жестокие бои. Погиб начальник Генерального штаба Народной армии Кан Гон, которого я как-то видела в штабе еще в Пхеньяне. Говорили, будто американская авиация стала делать постоянные налеты на китайскую территорию, бомбили Андунь и железнодорожную станцию Далидзы. Советские летчики сбили над Андунью несколько десятков бомбардировщиков Б-29.
Я видела карту, которую нашли у взятого в плен американского офицера. План десантной операции: все западное побережье Северной Кореи и корейско-китайская граница усеяны атомными грибами-взрывами, и совсем рядом советская территория, Владивосток. Так и было помечено: «Bombes atomiques». Да, тут была широкая задумка: на восточный берег Кореи высадить американскую дивизию морской пехоты и стотысячную армию Чан Кайши; на западное побережье — еще одну американскую дивизию и четыреста тысяч чанкайшистов. Эти силы должны были, по замыслу Макартура, закрепить успех после массированного атомного удара: семь атомных бомб!
— Как вы думаете, сбросят? — спросила я у Сергея Владимировича.
— Нет, — уверенно ответил он.
— Почему?
— Побоятся Советского Союза. У нас ведь тоже есть атомные бомбы. Но большой наступательной операции нужно ждать. Ли Сын Ман, по сути, выбыл из игры — он разбит. Американцы ведут разведку боем. Главные их силы, отборные дивизии, ждут сигнала. А силы те, но скромным подсчетам, превышают все, что было задействовано Соединенными Штатами за весь период второй мировой войны в Азии, Африке и Латинской Америке!
Мне стало страшно.
— Значит, полезут?
— Уверен! Война в Корее — не просто конфликт. Это мировой бой коммунистическим силам. Корейская война с каждым днем превращается в международный фронт. Говорят, Трумэн отменил семьдесят тысяч законов, распоряжений и президентских указов рузвельтовского периода. «Новый курс» Трумэна — это «Тактика сдерживания коммунизма» во всем мире. Только на «сдерживание коммунизма» в Греции и Турции пойдет почти полмиллиарда долларов. А от Кореи не отступится. Некоторые из американских политиков считают, что в Корее-де решается коренной вопрос: быть или не быть коммунизму ведущей силой в мире.
Не нужно, конечно, думать, будто мы только и были заняты тем, что осматривали старинные дворцовые ансамбли и предавались умствованиям по поводу развития художественного мышления корейцев. Военная жизнь шла своим чередом. Когда не было ливней, американская авиация бомбила Сеул, и мы отсиживались в бомбоубежище. Но основное время мы с Сергеем Владимировичем, как и в Пхеньяне, проводили на танкодроме, на краткосрочных курсах офицеров-танкистов. Сейчас больше приходилось заниматься такими вещами, как эвакуация подбитых танков, срочная техническая помощь. Офицеры были из вчерашних солдат, и с ними приходилось начинать «с самого начала». Правилам вождения Сергей Владимирович тренировал их в специальном классе, в креслах, рядом с которыми были смонтированы рычаги управления и контрольные приборы.