Фохт много работал и старался сделать карьеру, как я догадываюсь. Все же честолюбив сверх меры. Когда его повысили в должности, пусть и не в чине, пришел поздно, с цветами, пьяный и счастливый.

— Ты еще будешь мной гордиться! — горячо шептал он мне на ухо. Такой взрослый, а столько комплексов.

— Я уже восхищаюсь. — смеялась я.

— Хочу семью с тобой. Детей. И чтобы гуляли в парке вместе. — бормотал он сквозь сон. Наверняка наша скрытность была приятно интригующей в самом начале, а теперь уже изрядно напрягала.

Я смахивала слезы. Какая семья, какие дети: один прожил два месяца в браке, второй не дотянул до свадьбы, значит, третий помрет, как только дам согласие. Терять Федю было жалко.

Повод для встречи с семьей выдался, когда ко мне прибыл поверенный господина Шестакова и поинтересовался местоположением вдовы. Я с удовольствием составила компанию стряпчему и выяснила, что маменьке Бог послал именье Громово в Белозерском уезде Новгородской губернии.

— И чем это именье примечательно? — мне сразу стало интересно, насколько оно перезаложено, но оказывается, отчим успел расплатиться за него маминым приданным.

— Там, конечно, лет пятнадцать не жили, но дом крепкий. Земли пахотной немного, 180 десятин, зато лес, несколько озер. — вещал поверенный, словно продавал его за процент от сделки.

Ну теперь у нас Люська невеста с приданным.

Первая же добыча принесла столько удовольствия! Не зря мужчины так любят охоту. Азарт загонщика пьянит не хуже южного вина. Зверь не подозревал о своей участи до момента падения в ловушку. И шел вальяжный, самодовольный. Когда под ним провалился пол крысоловки, глаза изумленно раскрылись, но и только то. Вроде бы лапы себе переломал — скулил несколько суток подряд.

Бросила ему селедки — чтоб с голоду не сдох, а жажда посильнее была. Сначала брезговал, а к утру сожрал. Еще пару фунтов надо скормить, а там уж дело до воды с горькой солью дойдет.

Она улыбнулась отражению в зеркале — словно ожила прежняя, распустила волосы, осмотрела фигуру — зря так себя изморила — у охотника должно хватить сил на большого зверя.

Зажарила куренка и одна слопала, облизывая все косточки. Засыпала с улыбкой под скулеж зверя.

В тот злополучный день я отправилась к графу выведать ситуацию с танками и их перспективами. Все же Хакас до сих пор тоскует о боевом друге, да и помнит еще как его сделать, так что стоит ускорить данное дело. Приятно приходить в усадьбу как к себе домой, теперь уже не обязательно отсиживать часы у Ольги — можно сразу заворачивать в библиотеку. Граф засел в курительной комнате, и судя по дыму коромыслом, выходить еще долго не планировал, так что я успела заскучать и урыться в стопку свежих газет. Не чета многим информационным агентствам моего времени — десятки названий, несколько основных ходовых языков — и ведь сам все читает, без словарей. Не перестаю восхищаться этим человеком — умный, эрудированный, великодушный… Может и зря позапрошлой весной пресекла все возможные поползновения?

Подобно хорошему бизнесмену конца двадцатого века он успевал ознакомится с множеством газет, как российских, так и иностранных. Где бы я еще французские новости обнаружила, не будь такого хозяйственного родственника, да и большая часть портретов Хакаса встречалась именно в иностранной прессе. Сегодня моему вниманию предстали пара прусских газет, одна австрийская (что при моем нулевом немецком одинаково), Time, три московских, четыре местных и еще ворох провинциальной прессы.

В Хуммельсхайне скончалась Фридерика Амалия Агнесса Ангальт-Дессауская в замужестве герцогиня Саксен-Альтенбургская. Тоже прославилась активным уходом за раненными. Французы не первый день обсасывают историю, о том, как моноплан «Авион III» Клемента Адера пролетел аж 300 метров. С учетом того, что эта вольная версия последствий неосторожной интимной связи огромной летучей мыши и небольшой подводной лодки без акцента на аэродинамику тащила две паровые машины и пару хлипких винтов — уже огромное достижение. Но картинка впечатляет — фильм ужасов просто. Немцы захватили китайскую бухту Цзяо-Чжоу. Вот ведь, неуемные какие… Мало им было греческих приключений, так теперь еще и на Дальний Восток потащились.

В Санкт-Петербурге с нетерпением ждут открытия Центральной электростанции. Теперь, глядишь, и у меня дома керосинки и свечи окончательно уйдут в прошлое, а то игрушечные электростанции работают уж очень с перебоями.

Приемы, светская хроника влиятельных европейских семей — это я привычно пролистываю — не моего полета птицы.

Прислушиваюсь к раскатистому татищевскому смеху, и понимаю, что придется еще немного поскучать.

Провинциальные газеты — такие милые и наивные… Все неуловимо схожи друг с другом и напоминают Саратовский Листок, который связывал меня с внешним миром в девяносто третьем.

Вологодские губернские ведомости от 23 октября затесались. Тут отмечено назначение на пост городского головы коллежского асессора Андрея Носкова по протекции Министра внутренних дел. И интересно так отмечено — столбиком из крестиков и галочек. «Восхитительный идиот».

Успеваю ухмыльнуться, прежде чем понимаю, что именно вижу, и когда это читаю.

Воздух вдруг стал густым-густым киселем, а мир вокруг совершенно хрустальным — стоит пошевелиться и рассыплется. Все рассыплется. Я даже закашлялась от нехватки воздуха, в глазах потемнело и пришлось хвататься за стол и жадно дышать ртом. А перед глазами широкая сильная ладонь, в которой перо словно утонуло, аккуратно выводит этот орнамент. Сверху вниз, слева направо. И еще язвительно хмыкает при этом, раз этакие комплименты выдает.

Нужно ущипнуть себя — и я чуть надрываю кожу ногтями — значит, не сон. Может быть просто бред: такое давно уже и не снилось, Тюхтяев редко заглядывал в мои грезы после того, как в постели с камышами обосновался Федя. А сейчас вот накатило калейдоскопом воспоминаний — язвительные комментарии чуть хриплым голосом, сухие горячие губы на шее, эти теплые глаза, способные прожигать до пяток, жесткая, словно сухая губка, борода, ловкие и умелые руки на разных частях моего тела, замерзшие щеки тем вечером. Погост на Большеохтинском кладбище. И самая большая идиотка в Империи — я, поверившая в его смерть.

23 октября 1897 года. Триста пятьдесят четыре дня ада. Триста пятьдесят четыре чертовых дня лжи.

Пытаюсь вздохнуть — а на лице словно мокрая тряпка, кислорода совершенно не хватает, и я глотаю воздух ртом, словно рыба, выброшенная на берег. Не может это все происходить на самом деле. Сон, наивный и страшный в своей беспощадной жестокости. Тюхтяев мертв, я по недоразумению Господнему жива, и это просто чья-то шутка.

Я же подсунула раз Феде свой опыт шифрования, и он не только не разгадал, но с недоумением уставился на тайнопись. А ведь не самый последний в ведомстве чин, значит владел этим секретом только один человек, который слишком активную переписку завел с того света.

И если еще можно допустить существование другого эксперта в этом шифре, то вряд ли у него будет то же язвительное остроумие. Или я просто схожу с ума. Несколько раз провела ладонью по газете, надеясь смахнуть наваждение, но буквы были весьма себе четкими. Потерла мокрым пальцем — чернила. Темно-синие.

Перерыла все остальные газеты — больше никаких особых тайных пометок нет. Но теми же чернилами отмечены некоторые статьи, подчеркнуты фамилии — так я уверена была, что это граф работает. На автомате взяла его перо, обмакнула в чернила — темно-фиолетовые. Не синие, как тут. И в моей подарочной ручке — тоже другие. И на прочих заметках — сплошь засилье всех оттенков чернослива.

В курительной комнате послышался шум, так что пришлось быстро прятать газету под подвязки чулка, натягивать на лицо маску приветливости, прятать трясущиеся руки, менять тему разговора и импровизировать.