— Гера, продолжим, а, за первые шаги…

Миску с едой вынули из курятника и приставили поближе к виновнику торжества.

Когда сели опять за стол и Виктор опорожнил в стопке остатки «малька», Герасим склонил голову и произнес то, что наболело, что надо было когда-то кому-то высказать.

— Ты понимаешь, какое дело, это ведь я его…

Шамбаров, еще не сообразив, о чем речь, занимался привычным делом: придвинул поближе стопку, нарезал новый огурец, наколол кусок на вилку, но глянув на приятеля, замер.

— Чего эт?

— Ну поранил-то его, я и есть.

— К-ха, когда успел?

— Да еще до того, как ты его увидел. Стрелил по стае, его, видно, и зацепил. Стая улетела к теплу, он не смог. Вот и весь сказ.

Шамбаров взбрыкнул головой, предположил:

— А мот и не ты, откуль знать. Ты ж не видел, попал не попал.

— Да я, кто еще, — тихо сказал Балясников, — из-за меня он…

Шамбаров понял: успокаивать бесполезно и сказал первое, что пришло в голову:

— Вообще-то, Гера, за это по головке не погладят, штраф, как минимум… Если ты, конечно, всем звонить про это будешь.

Герасим тяжело взглотнул, будто справился с чем-то крепко и громоздко сидевшим в горле.

— А и отвечу, Витя, что сделаешь… Сам виноват, никто дробовку мне к плечу не прикладывал… Сам все… — Он горько поморщился. — Вылечить бы его только да на крыло поставить. С души бы камень. Пусть летит на все четыре… со своими…

Было ясно: Герасиму тошно. Надо было его расшевелить, что ли… Виктор схватил стопку, чокнул ее о приятелеву, тряхнул головой, раскинул какую мог широкую улыбку.

— Да ла-а, че ты, Герка! Вот хандреж надумал! Делов-то: в дичь пальнул! Не охотник, что ли!

Но Герасим расшевеливался слабо.

Разговор, как Виктор ни старался, толком не получался. Ну что делать? Шамбаров засобирался домой. Перед уходом решил заскочить на поветь, по делу. Там за нею, дальше по проходу, был туалет.

Герасим услышал за стеной крики, шум и выскочил из кухни.

— Уйди, зараза! — кричал Шамбаров. — Отстань ты, ну!

Он стоял на проходе, прижавшись спиной к стене. Перед ним в боевой стойке вытянулся лебедь. Тело его было напряжено, голова задрана на прямой шее вперед и вверх. Шамбаров держал в руках сапог и отмахивался голенищем.

— Счас, подожди, — крикнул Герасим. Он открыл дверь на кухню, нащупал рукой выключатель и выключил на повети свет. — Теперь смывайся!

Шамбарова не надо было упрашивать. Вылетел на кухню, как оглашенный, захлопнул за собой дверь.

— Во дает зверюга! Во дает! Два раза клюнул. Чуть глаза не выстегнул! — Он был бледен, глаза сверкали.

Герасим прижал к животу руки, перегнулся через них и хохотал, что есть моченьки.

— А как… как получилось-то? — спрашивал он сквозь смех.

— Как да как! — разъяснял с растопыренными глазами Шамбаров. — Когда вперед шел, вижу разлегся у прохода. Отойди, говорю, мешаешь, мол, и ногой его маленько отодвинул. А он кэ-ак набросится, змей, — Виктор растопырил пальцы, сделав из них хищные когти, чтобы нагляднее продемонстрировать, какой опасности он подвергался, — два раза клюнул!

— А куда, ку-куда он тебя? — Балясников форменным образом зашелся в хохоте. Вот-вот упадет на пол и закатается.

— Один раз в живот, подпрыгнул — и в живот, представляешь? А еще куда — не скажу, неудобно. Но больно, змей, знат куда клевать.

Герасим в безудержном хохоте, весь содрогаясь, еле доплелся до стула, плюхнулся.

— А, а сапог-от, Витя, когда успел сдернуть?

— Когда приспичит, Гер, не только сапог сдернешь, а и чего другое…

Кое-как просмеявшись, Балясников стал провожать приятеля. Не удержался от подначки.

— Ты, Витя, в туалет-то сходил бы все же.

Шамбаров вздрогнул и сказал со всей серьезностью:

— Не-е, я лучше в другом месте.

Ожил! Все же лебедь ожил!

Утром Герасим обнаружил, что миска с едой пуста, а сам лебедь степенно бродит по повети, ковыряет клювом старое сено. Балясникова он встретил с достоинством, высоко поднял голову, насторожился, будто приготовился к встрече с неприятелем, и скрипуче сказал: «анг!». Герасим вспомнил, как он обошелся с Шамбаровым, и примирительно кивнул.

— Ты, это, не шали опять… Я поесть сейчас принесу…

Почти крадучись пробрался к миске, сгреб ее и задком, задком убрался с повети. Ссориться с лебедем никак не хотелось, потому что на душе был праздник.

Герасим сидел на крыльце и вдыхал в себя осень.

Стояло безветрие. Лишь время от времени налаживался поддувать и легонько шуршал в ветках рябины, росшей над крыльцом, южный ветер. Он отдавал прелью и гарью, потому что дул с полей, на которых совсем недавно сожгли стерню. Море отдыхало от постоянных ветров и лоснилось, умасленное, умиротворенное, слабо урчало в прибрежной гальке.

Над деревней висела тишина.

Благодать, что ты скажешь!

Герасим страсть как любил такие дни. Сколько бы ни было работы, он всегда выходил в эту пору из дому, и грудь его наполняла благостная тоска, и не хотелось верить, что скоро все переменится, что будут опять дожди, грязь…

В такие минуты ему хотелось, чтобы кто-то посидел с ним рядом, поглядел на все это… красиво же, черт. Позвал как-то Зинку, та послала его, как обычно, сказала, что только и дела ей, как до его закидонов.

Послушай, а что же жилец-то! Он тут рассиживает, посматривает да покуривает, а тот, бедняга, там в темноте, на повети. От ты ж боже мой!

Несправедливость!

Так, а не удерет он, если выпустить на волю?

Удрать не удерет, но попытку сделает, это уж точно. С характером стервец!..

А мы сделаем так…

С повети был выход на задворки, на огород. Герасим сообразил: это же форменный прогулочный полигон для лебедя, парк, да и только. Там корешки, остатки ботвы, зелени… Балясников обошел забор, придирчиво его оглядел, нет ли где дыры, в которую лебедь может пролезть. Нашел такие дыры в трех местах. Зашел в сарай, отобрал там в углу три подходящих штакетины, перегородил ими дыры. Чем не выгон получился?

Все, теперь можно!

Герасим выбрал среди удилищ, пучком стоящих в наружном углу между крыльцом и стеной, самое старое и хилое, обломал с узкого конца хлыст. Получилась длинная вица — надежная штуковина для выгона сноровистого жильца. Пошел на поветь. Лебедь дремал, закинув голову на спину. При виде его встрепенулся, приподнялся на лапах, резко сказал: «ган» — и зашипел.

— Ты эт, не бойсь, — миролюбиво улыбнулся Балясников и поддернул вверх подбородок. — Пойдем гульнем малость, а.

Кое-как держа вицу на изготовку, он обошел вояку-жильца, добрался до двери, которая вела на взвоз. С него спуск прямо в огород. Поминутно оглядываясь на ощетинившегося лебедя, вытащил из скоб слегу-подпору, толконул дверь. С улицы на поветь хлынул розово-голубой поток прозрачного осеннего дня. Лебедь выпрямился во весь рост, вытянул шею… замер…

Герасим потихоньку опять обошел его и осторожно, будто прикасался к только что народившемуся птенцу, потрогал кончиком вицы. Лебедь не прореагировал, тогда он немного пристукнул его по туловищу.

— Погуляй, а, надоело ведь тебе тут, знамо надоело. Давай, а, чего расселся.

Лебедь оглянулся на Герасима, поглядел на него, будто спросил: «Чего ты опять задумал, человек? Можно верить тебе или нет?».

— Давай, давай на выход, — дружески заприговаривал Герасим, — смотри благодать-от!

И лебедь тронулся. Тяжело качаясь, сделал первые шаги, потом вдруг заторопился, подошел вплотную к порогу и уперся в него, начал тыкаться об него животом. Порог оказался преградой прочной, не поддавался. В другой раз он бы взмахнул крыльями и все… Крылья были связаны…

Герасим подкрался сзади, наклонился, обеими руками обхватив птицу снизу, легонько подбросил вверх, сразу отпрянул назад, чтобы не получить затрещину клювом. И вовремя: чуть не получил. Клюв мелькнул перед носом. Зато лебедь оказался за порогом.