Дальше его не пришлось упрашивать: сам побежал вниз по бревенчатому настилу. На середке то ли споткнулся, то ли поскользнулся — шлеп! Катнулся кубарем, только мелькнули сверху красные лапы.

Смешно! Посмеяться бы… Герасиму было почему-то не до смеха. Запершило вдруг в носу, в горле образовалась какая-то твердая гадость. Он следом за лебедем ступил за порог, присел на него и стал смотреть.

Было за полдень, и земля оттаяла от солнца.

Лебедь, ослепительно белый, на черной, словно карбасная смола, земле — полные цветовые противоположности, абсолютный контраст. На это можно смотреть хоть целый день.

Он подошел к забору, примерился, долбанул его клювом, поковылял вдоль него, дошел до угла, пошел дальше… Выхода не было… Наверно, он догадался, что и здесь плен.

Он перестал искать выход. Постоял немного, нахохлившись, изломав дугами шею. Выхода не было. Тогда он стал бродить по огороду. Сначала вроде бы бесцельно, потом клюнул чего-то, ковырнул землю, подошел к оставшейся с уборки картошки кучке ботвы, клюнул несколько раз и ее.

Да, это был, конечно, плен. Но в плену тоже надо приспособиться жить. Герасиму показалось, что лебедь ходит по тюремному двору. Все-таки лучше, чем поветь, чего там…

— Эй, Гера, ты чего, новую скотинку завел?

За забором стоит и смотрит на него из-под козырька-ладони колхозный радиомеханик. Автоном Кириллович Петров, шестидесятипятилетний мужик, донельзя словоохотливый и шебутной. С ним в беседу вступать нельзя — заговорит до полусмерти.

— Пасешь? — начинает словесный разгон Петров и улыбается. На давненько бритом лице выстраиваются косыми резкими лучами глубокие морщины.

— Угу, — не поддается Балясников и смотрит на облака.

— М-да. — Петров, видно, размышляет, с какого же боку подступиться. — А где же ты, Гера, ее приобрел-то?

— Да так вот случилось… — больше Герасим ровным счетом ничего не разъясняет, и Автоному это крепко действует на нервы. Он переминается с ноги на ногу, ищет про себя варианты прояснения ситуации и находит один.

— На меня ведь, Гера, на самого рысь скакнул в тридцать шестом годе. От беда…

Тут Балясников начинает хлопать себя по карманам, вроде бы ищет курево, как видно, не находит, привстает и кричит, перебивает сто раз слышанный рассказ-байку про то, как Петров голыми руками победил хищную зверюгу.

— Закурить не найдется, Кирилыч?

Тот понимает, что благодарной аудитории здесь ему не найти, уходит.

Прошли две бабы-доярки, поздоровались, долго стояли у забора, глядели, обсудили здесь же все свои проблемы.

Потом подвалила ребятня, повисла гроздьями на изгороди, засыпала расспросами. Лебедь на детвору вальяжно пошикивал.

Что за птица? Как зовут? Почему крылья связаны? Будет ли летать?

Этим пришлось кое-что ответить. Вообще ребятню Герасим уважал. Народец веселый и думающий.

Обратно на поветь загнал лебедя еле-еле. Тот все норовил обратно, в огород.

Вечером Герасим сидел на повети, на ее краешке, и с такой же душевной приподнятостью, как, например, любимый фильм или самую лучшую передачу по телевизору, смотрел, как лебедь клюет расползающихся по миске дождевых червей, старательно летом накопанных, запасенных на зимнюю рыбалку. Как он важничает при этом и смешно прицеливается, замерев над миской, наклонив набок голову.

Несколько раз приходила фельдшерица Минькова, делала перевязку. По ее словам, лечение проходило успешно, рана зарастала.

— Слушай, Клаша, — приступал Герасим, — может, снять сетку-то? Ну ее, к едреной. Деревяшки-то есть и хватит их.

И Минькова наконец согласилась. Балясников тут же взял ножницы, пошел на поветь. Кое-как при помощи Клавдии поймал опять лебедя, срезал «рубашку». Тот тут же расставил выпростанные крылья, резко ими замахал, побежал по повети, сделал круг.

— Ой, не поломайся опять! — закричала то ли радостно, то ли испуганно Минькова.

А Герасим был почему-то уверен, что с его постояльцем ничего не случится. Уходя с повети, он хотел было его погладить, но, поняв, что из этого может получиться, раздумал.

— Ты эт, посиди тут маленько, отдохни пока. Завтра гулять пойдем. — И, как серьезный батька сорванцу-сынишке, прибавил: — Только мотри у меня тут, не балуй.

Лебедь вытянул шею, призадрал клюв и громко сказал: «ган», выражая тем самым то ли удовлетворение, то ли возмущение, что им взялись тут командовать.

Назавтра они опять гуляли в огороде. Уже по снегу, мягкому и неглубокому еще, вроде бы и не такому холодному, как зимний, но уже не тающему, покрывшему землю прочно, до весны.

Опять, как обычно, за забором собралась кое-какая публика. Считай все, кто проходил мимо, — все и останавливались. Живо обсуждали увиденное.

— Гликость, крыльями замахал! — заметила новшество почтальонша Гутя.

— Что из тово, он и прошлый раз махал имя, — возразил пенсионер Федотов, впрочем не совсем уверенно.

На него зашикали, кое-кто запосмеивался. А шестиклассник Петька Аполосов, специально, чтобы поглядеть на лебедя, сорвавшийся с уроков, сказал то, что думал и знал:

— Ты же, дедо, в прошлый-то раз под мухой был, чего ты мог видеть? Может, в глазах ангелочки летали с крылышками али ворона кака?

Все рассмеялись, но, впрочем, не со злом или там ехидством, а так, потому что Петька попал в точку. Пенсионера Федотова все уважали.

— Вот я батьке пожалуюсь, у тебя тоже ангелочки в глазах залетают, — пообещал Федотов, но тут же об этом забыл, потому что на Петьку не обиделся и потому что глядеть на лебедя было интересно.

Кто-то кидал в огород хлеб, кто-то, если нес с собой рыбу, кидал рыбу, кто-то конфеты.

— Эй, ирисок да карамелек не бросайте, подавиться может! — командовали друг другу зрители. Лебедь внимательно глядел на них, высматривал, куда падала очередная подачка, мчался туда, расставив крылья. Если нравилось, съедал сразу, если что приходилось не по вкусу, тряс в клюве и выбрасывал.

— Хот ведь, не жрет! Ты надо же, стервец, разбирается. Привереда! — возмущенно ликовала публика.

— Гера, а не улетит он теперь с крылами-то? — интересовались некоторые.

Балясников и сам думал над этим. Действительно, сиганет на крыльях куда-нибудь. На снегу теперь не найти. Замерзнет или собаки задерут…

Потом поприкинул и понял, что из огорода лебедю не вылететь. Он вспомнил, как лебеди взлетают с воды: машут крыльями и форменным образом бегут метров пятнадцать, тогда уж только отталкиваются, потихоньку набирают высоту. А тут попробуй-ка с земли, да с больным крылом, да со всех сторон забор… Не получится…

Вечером пришел Шамбаров. Привычно разделся, как обычно хлопнул на стол «что полагается», при этом возбужденно крякнул. Сполоснул руки и, вытирая их, вгляделся в Герасима.

Старый друг сидел в странной позе, никак не приличествующей моменту. Он читал книгу.

— Гераська, ты чего эт? — спросил Виктор, крепко изумившийся тому, что тот никак не отреагировал на всегда их обоих волновавшую ситуацию.

— Мте-мте, — промямлил Герасим и ничего не ответил. Он был занят.

Шамбаров сам достал из шкафчика что попалось под руку — картошку в мундире, масло, селедку пряного посола, отрезал хлеба, снял с полки два стопаря, все деловито расставил на столе.

— Пододвигайся, — отдал он привычное распоряжение.

Балясников махнул рукой и не двинулся с места. Накрытый стол почему-то его не притягивал. Виктор решил: разохотится, куда денется. Налил в обе стопки, поднял свою, смачно звякнул о другую, предназначавшуюся для друга, и, после того как выпил, закатил глаза, страстно втянул носом воздух, приставив к нему краюшку хлеба, аппетитно закусил селедочкой, запостанывал как бы от удовольствия.

Герасим, будто его ничего не касалось, сидел и молчал, читая свою книгу. Шамбаров смотрел на него так, как глядят на немощных, хромых, уродцев и других обиженных жизнью людей — безнадежно и печально.

— Ты, Гера, случаем того, не шизонулся? — Он вертанул у виска большим пальцем. — Не поплохело тебе?