— Я полюблю,— прошептала Любава и с негаданной болью глянула на Пелагею Ильиничну.

— Ой ли, дева? — горько усмехнулась Пелагея Ильинична.— Любовь-то рази обещают? Что-то я не слыхивала такого... Я вот только одного в толк не возьму, чем же он-то не люб тебе? Парень-то вроде бы без изъянов, здоровьем бог не обидел, да и не урод какой-нибудь, не прохиндей...

— Он хороший,— выпрямилась Любава,— очень хороший, Пелагея Ильинична. И вы мне поверьте, жить мы хорошо будем. Честное слово, Пелагея Ильинична, я вас не обманываю. Вы только немного потерпите...

И верила в эти минуты Любава, что все так и будет, видела она в себе силы, способные перебороть прошлое, перечеркнуть его, словно и не было вовсе. Себе не признавалась, но ждала она, что придет Вячеслав Иванович, или хотя письмо напишет. Но сама же все и сделала, чтобы этого не случилось. Никто не знал в Раздольном, куда она уехала и с кем, а мало ли сел в районе, поди поищи. Да и надо ли искать? Может быть, все это только к лучшему. Для нее к лучшему и для Вячеслава Ивановича. Ведь говорил же он, что не может без Марии Иосифовны. А без нее, выходит, может? Ну вот и хорошо, и пусть все так и будет. А Митя и в самом деле славный парень, она не лгала Пелагее Ильиничне, нет, она уже чувствует в себе это, она уже знает, что все у них наладится...

И с этой минуты как-то проще и вольнее зажила Любава в доме Пелагеи Ильиничны. Чаще смеялась, а однажды и Пелагею Ильиничну насмешила: взялась коровенку подоить, а та возьми и заступи в ведро. Прибежала перепуганная Любава, подол в молоке, лицо в молоке, глянула на себя в зеркало и смехом залилась.

Глядя на Любаву, и Пелагея Ильинична настроением поднялась, зарадовалась и с нетерпением ждала-поджидала Митьку из тайги.

15

Во второй половине ноября, когда выпал первый снег, соболь скатился с хребтов и осел на кормовых местах вдоль Верхотинки. С этого момента началась для Митьки горячая пора. Год выдался кормовым, припасливым, и соболь на приманку не шел, почти не делал тропок и сбежек. И приходилось Митьке брать зверька на гон. Ранним утром выходил он на промысел, отыскивал свежий соболиный след и тропил его до гнезда. Затем обкладывал гнездовье — обычно дупло в деревьях — длинной сетью-обметом и выгонял зверька из убежища. Часто соболь добровольно в сеть не шел, и приходилось выкуривать его дымом. На все это уходило много времени и сил, и в зимовье Митька возвращался поздним вечером, предостаточно уломавшись за день.

В зимовье у Митьки порядок, какой не у каждой хозяйки в дому встретишь. Вываренные в настое хвои капканы аккуратно по торцевой стенке висят, над топчаном, удобно для руки, ружье пристроено и охотничий нож — тот самый, что в прошлый раз в Раздольном покупал — в искусно сделанных ножнах. На железной печурке в углу всегда чайник томится, рядом с печуркой дрова припасены. Транзисторный приемник и фонарик на подоконнике место нашли. И так каждая вещь и вещица в зимовье с умом приспособлены. Кликни Митьку — в пять минут соберется и ничего не забудет. И это в нем уже в крови, хоть и учить некому было, а до всего сам доходил, своим умом.

Вернувшись с промысла, Митька первым делом растапливал печурку и подолгу пил крепкий горячий чай. Потом уже, напившись до отвала и согревшись, принимался кашеварить. Пока в котелке булькотило, он обдирал зверьков, ловко и умело орудуя ножом. И эти часы были особенно приятны Митьке. Он вспоминал со всеми подробностями, какого зверька и как удалось добыть. Бывали случаи забавные, о которых он долго помнил и удивлялся. Так случилось недавно и с норкой, которая попала в капкан, поставленный Митькой в пустоледье на разбое. Зверек угодил задней лапкой, на прыжке, и потому прищелкнуло его капканом под самое брюшко. Когда Митька подошел к пустоледью, он увидел норку с небольшим тайменем в зубах. Митька легко освободил норку от капкана, а вот с рыбой расставаться она не хотела ни в какую. Такого дива ему еще не приходилось встречать, и он оставил ее жить. Но в первую же ночь норка сбежала, и как ни искал Митька следы побега, так ничего и не нашел.

Когда Митька заканчивал все свои обычные дела, он садился к столу, придвигал свечку и начинал думать. Так он сидел подолгу, лишь изредка обращая внимание на свое отражение в стекле. Потом доставал ученическую тетрадку в косую линейку, простой карандаш и принимался писать письмо Любаве. Проходил час-другой, а у Митьки все еще не кончались слова для нее и мысли плотно теснились в голове. Уставала рука. Все-таки

эта работа была непривычной ему. Тогда он поднимался и выходил на улицу.

Над землей густо стояли звезды. Луна медленно и величаво выплывала из-за тайги, высвечивая горячо блестевшие Митькины глаза. Шумела вода на перекате, где не брался ледок и в самые лютые морозы. А так — тишина в тайге, собственное дыхание слышно, а уж сучок какой треснет — кажется, грохоту на весь мир наделает.

Остудившись, Митька возвращался к столу и писал дальше:

«Соболь, Любава, штука знатная. Только знать надо, как с ним поступать. Иной дурак в одну зиму возьмет сорок штук, а ему и невдомек, что на следующий год останется он без промысла. А надо так, чтобы и белки немного взять, и норки, и лисой не побрезговать. Тогда у тебя завсегда на участке будет промысел богатый.

Я вот тебе еще прошлым письмом обещался про порожек Буркан рассказать, да все не знаю, с чего начать. Соскучился я по тебе, Любава. То ведь промысел для меня, как праздник, а этим годом — хуже каторги. Я уже раза два настраивался к тебе бежать, да перед ребятами совестно будет. Одна надежда на Новый год. А если заметет вдруг, как прошлым разом было, то уж тогда пойду. Никакая сила меня боле не удержит.

Я вот как представлю, что ты вечером сидишь одна и думаешь в одиночестве, уж так хорошо все и подробно вижу...»

Сон долго не шел к Митьке. Он шумно ворочался на топчане, вскакивал, зажигал свечу и принимался перечитывать то, что написал за вечер. Читал долго, хмурясь и шевеля губами.

Однажды выскочил Митька в ночь и попер по тайге, не разбирая места. Низкие тучи брели куда-то по небу, изредка обнажая далекие звездные светлячки. Ветер обрывал куржак с деревьев и сыпал Митьке за воротник, но он ничего этого не замечал и опомнился лишь километрах в трех от зимовья. Стоял Митька посреди тайги без шапки, в одной рубашке и валенках на босую ногу. Стоял, не понимая, как он здесь и зачем. И странным было ощущение его, словно бы Любава где-то здесь, за деревьями, стоит и манит его за собой, зовет куда-то.

Митька набрал пригоршню снега, потер лицо и вроде бы успокоился, но до самого зимовья его не покидало тревожное чувство, что Любава где-то здесь, рядышком, смотрит за ним.

В этот вечер достал Митька из запасника бутылку спирта и полный стакан залпом выпил. Когда его взяло и стало жарко, он лег на топчан и вдруг заплакал. И не стыдные слезы какие-то были, а вроде бы в радость ему. Катились они, горячие, по горячей Митькиной щеке, падали на подушку, и падало Митькино сердце в неизведанные глубины, билось и рвалось там в болючей тоске. И вся его жизнь, такая простая, известная всем и каждому, вставала перед ним. В сорок четвертом году пошел в школу, отмучил семь классов и было подался в школу механизаторов, но душа к железу не лежала. Бросил. Без души Митька не умел. Два года в леспромхозе сучкорубом отработал, матери из горя помог выбиться, а в шестнадцать лет встал на промысел — и ша. Это его кровное дело, и он впрягся прочно, надолго.

В семнадцать Митька в клуб пошел. Не в кино и не в библиотеку, а по-взрослому пошел, гулять. Его приняли и признали. Но он и здесь особняком был, не кидался куда попало, не шкодничал, а тихо и упорно ждал своего часа. А вскоре и Галка Метелкина в первые красавицы взошла. Парни бились вокруг нее, случалось и на кулаках. Он ходил мимо. Тогда она первая подошла к нему. И уже думал Митька, что его час настал, что нашлась та, единственная, но думал равнодушно как-то и спокойно. Может быть, так вот спокойно и жил бы он с Галкой, девкой видной и веселой, не случись завалиться ему в универмаг.