Он погружается в мечтательное раздумье, потом обращается вдруг к Иогану.

Ты давно ее знаешь?

Иоган кивает головою.

Фридрих.

Еще до женитьбы отца?

Иоган кивает.

Фридрих.

По Бремену?

Иоган делает отрицательный жест.

Фридрих.

По Гамбургу?.. По Флоренции?..

Иоган снова делает отрицательный жест.

Фридрих.

Так где же?.. Больше отец мой нигде ведь не был до своего обручения?.. Погоди… нет… Так где же, скажи?..

Иоган.

В Шильоне.

Фридрих.

В Шильоне?.. Когда же отец был в Шильоне?.. Об этом нигде не упоминается… Ни у Бюрштейна… ни в письмах… ни в дневнике… Странно!.. И все же… погоди-ка, погоди… Шильон?.. круглая башня у Женевского озера, не правда ли?

Иоган кивает головой.

Фридрих.

Теперь она встает передо мною вполне отчетливо… А ведь исчезла и эта картина… Она висела слева над письменным столом… как раз над портретом… Как странно… И я сидел у отца на коленях, и он рассказывал мне… об одном узнике, который ногтями прорыл себе лестницу в камне… О, как я это помню!.. Это меня взволновало, и я спросил его: «Ты был там тоже узником?» А он улыбнулся: «Нет… там я был свободным, в первый раз!» Как все это вдруг ожило в моей памяти… И ведь мне это не снится… Иоган, не правда ли, ты ее тоже видел, эту картину?..

Иоган кивает головою.

Фридрих.

И ее нет… Она исчезла… со времени его кончины — исчезла… Отчего они все это скрывают?.. O, я чувствую, что они скрывают нечто большее… Они хотят что-то похоронить, убить, но я чувствую: оно живо… Тайна… и у них есть тайна… Открытые двери, прозрачные стены, но под порогом что-то схоронено… что-то отцовское, чего мне знать нельзя, что-то им принадлежащее, о чем я не должен подозревать… И она, эта женщина, к этому причастна… Фолькенгоф, Мария Фолькенгоф?..

Иоган.

Вы только ничего им не говорите…

Фридрих.

Нет, Иоган… Все скажется само собою… Как странно, что эта женщина приехала как раз сегодня, в день моего дебюта… У меня было такое ощущение, словно я вдруг услышал его голос, который звучал по-иному, и его образ…

Он останавливается перед портретом отца.

Удивительная вещь: с той минуты, как я знаю, что тут есть тайна, мне легче дышать. И я сразу все понял, лишь только увидел ее: она ко мне подошла, как если бы меня искала… Странно… странный день…

Бюрштейн поспешно входит, заикается.

Фридрих… великий герцог… он хочет с тобою говорить… прежде всего, он спросил о тебе… Умоляю тебя… не упрямься теперь… сделай мне одолжение, пойдем к нему вниз.

Фридрих, спокойно и весело.

Почему же мне к нему не пойти?.. С удовольствием.

Бюрштейн, опешив.

Да?.. Я только думал… Мы опасались… Ты был раньше так взволнован… Что случилось?

Фридрих.

Ах, мы волнуемся из-за пустяков, и пустяк же может нас, в свою очередь, успокоить… Да, я почти весел, милый Бюрштейн… Видите, бывают такие странные случайности…

Останавливается перед портретом отца.

Посмотрите… Тысячу раз проходил я мимо этого портрета, а сегодня в первый раз вижу, как вокруг его рта играет усмешка… еле заметная усмешка… какая бывает у тех, кто держит что-нибудь в секрете… и которую понимаешь только тогда, когда сам… сам умеешь так незаметно усмехаться… Видите, Бюрштейн, это я только что заметил, и это меня обрадовало. Итак, я готов! Пойдемте к великому герцогу.

На следующий день, после обеда. Простая, узкая комната в семейном пансионе. На столе — ваза с большим букетом белых роз. В углу — полуоткрытый большой дорожный чемодан.

Мария Фолькенгоф лежит на диване и спит. Раздается стук в дверь, повторяется несколько раз и все настойчивее. Спящая постепенно пробуждается. Снова стук. Она встает.

Войдите!

Горничная.

Простите, сударыня, что помешала… Один господин ждет в коридоре и спрашивает, можете ли вы его принять.

Мария.

Я?.. я?.. Не ошибка ли это?.. Подождите-ка минутку, я еще не совсем очнулась… Кто он?

Горничная подает ей на подносе визитную карточку.

Ах, мой лорнет… где он… так я ничего не вижу.

Горничная передает ей лорнет, взяв его со стола.

Благодарю вас.

Глядит на карточку.

Бюрштейн?.. Доктор Герман Бюрштейн?.. Ах, вот что!.. Что ему понадобилось?.. Ну, что ж… просите войти… Подождите минуту — мне надо себя немного привести в порядок… Вот так, теперь можно.

Бюрштейн, входя в дверь, которую открыла перед ним девушка.

Прошу простить за беспокойство, сударыня… Доктор Бюрштейн!.. Я имел удовольствие вчера вам представиться… Я не помешал?

Мария.

Нет, нет… пожалуйста.

Бюрштейн смущенно кланяется. Наступает молчание, которое становится постепенно тягостным.

Мария.

Не присядете ли, господин доктор?

Бюрштейн.

Благодарю вас… очень благодарен.

Садится.

Вам, быть может, покажется смелым, что я без приглашения позволил себе явиться сюда… Я был… я не имел вчера возможности… мне было так невыразимо тягостно, что я вчера не мог сразу исполнить ваше желание… Я пришел только для того, чтобы это вам объяснить.

Мария, спокойно, но отнюдь но любезно.

Но ведь мне дали прекрасное место, лучшего я не могла и желать.

Бюрштейн.

Это… это меня очень радует… Я для того только и пришел… Я испытывал потребность заявить вам лично, что к этому… инциденту я совершенно непричастен… Мне хотелось бы, чтобы вы не заблуждались насчет моего отношения к нему… Нам было бы тягостно, если бы от этого вечера у вас сохранился какой-либо неприятный осадок…

Мария.

Простите, я вас прерву, господин доктор… Я не знаю, правильно ли понимаю вас. Говорите ли вы от себя, под влиянием собственных ощущений, или на вас возложено какое-нибудь поручение?..

Бюрштейн.

О нет… нисколько… Просто, у меня была потребность…

Мария.

Я спросила так потому, что вы сказали: «нам» было бы тягостно…

Бюрштейн.

Мы, видите ли… мы так объединены в этом доме известною общностью, традицией… Это, так сказать, вошло у нас, вследствие общности, в привычку… Простите, что я так неправильно выразился.

Мария.

Ах, вот как!.. Я, впрочем, иначе и не думала… Меня изумил бы другой ответ.

Бюрштейн молчит. Мария не приходит ему на помощь. Молчание снова становится тягостным.

Нет, именно это… именно это хотел я вам сказать, — что притти сюда было для меня личною, исключительно личною потребностью… Я ведь только вчера вечером узнал, слишком поздно узнал, кто вы.

Мария.

Простите, я вас еще раз прерву… Кто же я такая?

Бюрштейн.

Но, сударыня… Я не знаю, известно ли вам, в каких отношениях я был с покойным; я посвятил всю свою жизнь исследованию его творчества… ему, только ему… Я изучаю мельчайшие подробности его жизни, и всякий, кто был ему когда-либо близок, представляет собою для меня откровение. Само собой разумеется, что когда я услышал вчера о вашем приезде, то первым моим побуждением было вас разыскать… Наше появление — ведь это для меня событие, ни с чем несравнимое переживание.

Мария.

Стало быть, я, по вашему мнению, была близка Карлу-Амадею Франку? Странно! Что внушило вам такое предположение?

Бюрштейн.

Но помилуйте, сударыня… Что за скромность! Я исследователь его жизни, и знаю… знаю все значение…

Мария.

Вот как?.. Вы знаете?.. С каких же пор известно нам это значение?..

Бюрштейн, запинаясь.