- Дедушка, ты давно обещал сводить меня на ток, пойдемте сегодня, -просит он и кивает мне головой: дескать, поддержите.
- Неплохо бы добыть глухарей, - поддерживаю я Пашку. - Ведь в нашем распоряжении еще завтрашний день.
- Была бы тропа - об чем разговор, тут не так уж далеко: километров десять напрямик, да болота не пустят. А в обход, поди, не найти мне теперь тока. Давно хаживал.
- Пойдем, дедушка!..
- Ну, пристал!..
Гурьяныч выкладывает из чашки в кипящий котел картошку, бросает туда же лавровый лист, поправляет огонь.
- Глухие места там, - усаживаясь на подстилку, продолжает он. - Мало кто захаживает туда. Птица там еще водится. Вот разве попробовать Еськиной гривой пройти по-за озерами?!
- Пройдем, ей-богу, пройдем, дедушка!
- Да помолчи ты, пострел! Пусть старшие скажут. И опять же Кудряшке с вьюком не пройти - места топкие.
- А мы часть груза на себя возьмем.
- Не знаю, что и делать. Воды много, нахлебаемся горя, за мое почтение.
Но уже ясно, что вопрос о глухариной охоте решен Гурьянычем и что не позже как после обеда он поведет нас на ток по Еськиной гриве. Пашка об этом сразу догадался, обрадовался, начинает торопить нас:
- Чай пить не будем: как бы не опоздать на ток, напьемся в бору.
- Еще чего, без чая какой обед? Ишь заторопился. На тебя, Пашка, не иначе, узду надо надевать.
Пьем чай. Кудряшка за это время съедает свою порцию овса. Собираемся в путь.
Чтобы облегчить лошадь, мы взваливаем на себя часть груза. У Пашки за плечами рюкзак с посудой. На спине Гурьяныча полная котомка клади. Я несу спальный мешок. Робко переходим границу леса. Захлюпала вода под ногами. Расплылись перед глазами топи, завилял след по кочковатой земле. Вся равнина оперилась яркой зеленью троелиста и истекает сотнями ручейков…
Путь не радует. Идем болотами, бесконечными болотами, будь они прокляты!
- Вот за тем колком, кажись, Еськина грива.
Старик, подоткнув повыше полы однорядки, лезет через топь. Мы - за ним.
Впереди холмы за холмами. Небо бесцветное и низко висит над пустынной равниной, почти голой в матовых лоскутках застойной воды и утыканной дупляными лиственницами-уродами. Мох под ногами рвется; мы мокрые по пояс. С меня уже сошло сто потов: Я не рад, что поддержал Пашкину затею.
Мне, человеку, выросшему в горах, равнина противопоказана, тем более заболоченная. Скучный рельеф меня быстро утомляет, тогда как среди скал, на вершинах гор, на ледниках, я чувствую себя превосходно.
За колком. Гурьяныч останавливается, беспокойно озирается по сторонам и морщится, точно от боли.
- Совсем запамятовал: ведь Еськина левее той сопочки пошла, придется свернуть… Устал, говоришь, Пашка? На сухарик, пожуй, погоняй слюну… Чего, чего? Лямки жмут? А ты не обращай внимания, с песней иди. Ноги от песни не отстанут! - И старик, замурлыкав что-то под нос, шагает дальше.
- Дедушка, ты хорошо опознал место? Мимо бы гривы не пройти, может, там и тропа будет! - кричит ему Пашка.
- Ужо не обманусь. Там-то хорошо пойдем, только бы добраться до Еськиной, - не оглядываясь, отвечает Гурьяныч.
Если бы не уверенность старика, кажется, дальше и не пошел бы - так намучился!
3а сопочкой попали на кочковатую непроходимую марь, залитую водою. Стали забирать вправо к ельнику, наткнулись на зыбун. Назад не стали возвращаться, полезли напрямик… Тут уж не до голода, не до лямок! В любом сухом месте, если вы устали, можете сесть и отдохнуть. Но здесь, на болоте, весною это невозможно - все вокруг под водою. Дважды вытаскивали из грязи Кудряшку. Она покорно шла следом за нами. И мы на -нее не оглядывались. Но, как. только она попадала в беду, Жулик начинал лаять. Этим он снискал себе всеобщее прощение за проявленную трусость перед медведем.
- Дедушка, скоро грива? - уныло пристает Пашка.
- Потерпи, внучек, вон впереди темнеет, то уж непременно Еськина.
- Еще так далеко! - огорчается парнишка.
- Тут я, кажись, обмишурился: надо было с места на закат брать - было бы ближе. - И старик, стаскивая с мокрой головы шапку, пятерней чешет затылок.
Мокрые, невероятно уставшие, наконец-то выбираемся из болота и с величайшим облегчением ступаем на сухую землю. Это поистине самые счастливые минуты в наших охотничьих приключениях! Ведь в течение этих пяти часов мы видели перед собою только топкую почву и холодные болота, безрадостный пейзаж и пустое небо.
Гурьяныч, обернувшись, хитро смотрит на меня и от всей души громко смеется.
- Обманул, ей-богу, обманул! Никакой тут Еськиной гривы не было с самого сотворения мира. Черт бы тут хаживал. Это я придумал, иначе бы не прошли.
Но у нас нет сил даже сердиться за этот обман. Быстро разводим костер, сушим штаны, портянки. Торопимся дальше в глубь леса.
Скоро вечер.
После вязких болот и кочковатых марей идешь по твердой земле легко. Пашка то и дело забегает вперед, торопится, и тогда Гурьяныч кричит:
- Уймись, чего высовываешься и меня сбиваешь с пути!
Парнишка сдается, пристраивается следом за мною, но не может унять нетерпение.
Солнце то впереди, то сзади. Старик сбился с нужного направления, и мы, как мне кажется, бесцельно бредем по однообразному сосняку. Через час выходим на свежую тропу. Присматриваемся: да. ведь мы тут шли!
- Нечистый попутал! - сокрушается наш проводник.
- А вы не отчаивайтесь, Гурьяныч, осмотритесь спокойно. Может, ток не в этом бору?
- Должно, тут! Сам одряхлел, а память слава богу! Из дома идешь -закатное солнце в это время держишь в затылок, а с озера - надо ему быть на левой щеке. Видать, закружал. Ну, господи благослови, пошли! - И старик торопится дальше.
В вечернем лесу постепенно глохнут звуки. Редеют стайки мелких птиц. В небе уже ни одного коршуна. Изредка пропоет комар да ветерок безнадежно качнет вершину.
Неужели опоздали? Какая досада! И вдруг потрясающий грохот над головой: огромный глухарь, хлопая тяжелыми крыльями, сорвался с сосны и, неуклюже виляя между - деревьями, скрылся в лесу.
Правее взлетел второй…
Гурьяныч отскочил вправо. Повернув к нам испуганное лицо, он подал знак не шуметь и торопливо увел всех в еле заметную лощину.
Там мы и обосновались табором.
- Ты, Пашка, чего смотрел?! Надо же было ввалиться прямо на ток! Птицу разогнали…
- Я же, дедушка, впервые тут.
- "Впервые, впервые"!.. Сколько раз сказывал, что на току вершины деревьев всегда примяты. Об чем думал?!
- На тебя, дедушка, понадеялся, а то бы заметил.
- Другой раз гляди хорошо, не маленький. Отпускай Кудряшку, пусть чего-нибудь пожует. Жулика привяжи, потом за водой сходишь и дровишек на ночь припасешь.
Пашка с упреком смотрит на Гурьяныча - уж очень большая нагрузка. Но возразить не смеет. Ведь дед выполнил его просьбу.
Молча уводит Кудряшку.
- Теперь ему хватит дел до ночи, чтобы не убег, - поясняет мне старик. - А ты не убивайся, что на ток вовремя не попали: успеешь, натешишься. Мошники к утру все на своих местах будут.
- Пожалуй, схожу без ружья, - говорю я, - послушаю, может, какой запоет.
- Пойди, пойди, только долго не задерживайся, к ужину поспевай.
Становится прохладно. Накидываю на плечи телогрейку. Тороплюсь уйти подальше, в манящий сумрак. Давно я мечтал побыть в это весеннее время в хорошем бору, наедине со старыми соснами, вспомнить о детстве, о кавказских лесах.
Осторожно пробираюсь между стволов. Иду на закат. В. лесу сгущаются тени. Исчезающее солнце бросает на тайгу последний луч. Природа наполняется грустью.
Все чаще попадается на земле глухариный помет, сложенный кучками, похожий на спящих гусениц. В просторной синеве неба прокричал и смолк беркут. Пронесся какой-то жук. Вдали заурчал козодой. А вот и запоздалые дрозды облепили рябину, устраиваясь на ночевку.
Я прислоняюсь плечом к сосне, стою молча и жду. Маленькая пташка в простеньком сером оперении, усевшись на сучке против меня, без умолку поет. Откуда столько задора у этой крошки?! Я вижу, как дрожит ее приподнятый и слегка распушенный хвост, как что-то переливается в ее раскрытом клюве. Она не сводит с меня своих черных, маленьких, как бусинки, глаз.