Жермена это умилило; ему хотелось высказать маленькой Мари, как глубоко он ее уважает и как благодарен ей за все, но он так и не смог найти подходящих слов. Он наклонился над ней, чтобы поцеловать мальчика, которого она по-прежнему прижимала к груди, и ему трудно было оторвать губы от личика Пьера.

— Слишком вы его крепко целуете, — сказала Мари, слегка отстраняя голову Жермена, — так вы его разбудите. Дайте-ка я его уложу, он уже снова видит райские сны.

Мальчик дал себя уложить, но, раскинувшись на козлиной шкуре, он вдруг спросил, едет он все еще на Сивке или нет. Потом, открыв свои большие голубые глаза и устремив их на минуту на ветки, он, казалось, не то грезил наяву, не то просто не мог отделаться от мысли, которая овладела им еще днем, а теперь, перед тем как ему уснуть, определилась особенно четко.

— Папа, — сказал он, — коли ты надумал мне новую маму подарить, то я хочу в мамы маленькую Мари.

И, не дожидаясь ответа, он закрыл глаза и заснул.

Маленькая Мари не придала большого значения странным словам мальчика и сочла их просто доказательством того, что он к ней успел привязаться. Она заботливо укутала его, подкинула в огонь валежника и, так как туман, застлавший соседнее болото, нисколько не рассеивался, посоветовала Жермену прилечь у костра и соснуть.

— Вижу, что вас уже клонит ко сну, — сказала она, — вы как воды в рот набрали и на огонь глядите точь-в-точь как только что глядел Пьер. Ложитесь-ка и спите, а я буду вас обоих стеречь.

— Нет, это ты спи, — ответил Жермен, — стеречь буду я, ни малейшего желания спать у меня нет, у меня сейчас полсотни мыслей в голове бродит.

— Полсотни — это много, — сказала девушка с легкой насмешкой, — немало есть людей, которые рады были бы и одной!

— Ну ладно, пусть на полсотни меня не хватит, но одна-то задумка, по крайней мере, есть, и вот уже час, как она ко мне прицепилась и никуда от нее не деться.

— А я вот вам скажу, какая, да и те, что перед ней были, тоже.

— Ну так скажи, Мари, коли ты угадала, скажи мне сама, мне приятно будет все от тебя услышать.

— Час тому назад, — сказала она, — вам хотелось есть… А сейчас вам хочется спать.

— Мари, я, правда, всего-навсего погонщик быков, но ты уже вообразила, что я и сам бык. Злючка ты, вижу, что не хочешь ты со мной говорить. Спи уж, это лучше, чем осуждать того, у кого невесело на душе.

— Хочется вам поговорить, так давайте поговорим, — сказала маленькая Мари и прилегла возле Пьера, положив голову на седло. — Вы настроены себя терзать, Жермен, а мужчине надо быть твердым. Чего бы я только не наговорила, если бы не противилась своему горю как только могу!

— Да, конечно, это-то и не дает мне покоя! Бедная девочка! Ты будешь жить вдали от родного дома, в этих мерзких местах, где только вересник да болота, где ты еще, чего доброго, подхватишь осеннюю лихорадку, где трудно вырастить овец, — а это всегда огорчение для пастушки, ей ведь хочется, чтобы дело-то ладилось; вдобавок ты будешь окружена чужими людьми, те, может, будут плохо с тобой обращаться, не поймут, какая ты хорошая. Знаешь, меня все это так мучит, что и сказать не могу, и мне хочется отвезти тебя к твоей матери вместо того, чтобы ехать в Фурш.

— В ваших словах много доброты, но ведь надо же быть и рассудительным, Жермен; не надо так бояться за своих друзей. Наместо того чтобы говорить о том дурном, что меня ждет, вы бы лучше сказали мне что-нибудь хорошее, как тогда, когда мы закусывали у тетушки Ребек.

— Ничего не поделаешь! Тогда я думал так, а сейчас иначе. Лучше тебе выйти замуж.

— Этому не бывать, Жермен, я вам уже сказала, а раз не бывать, то я об этом и не вспоминаю.

— Ну, а представь себе, вдруг бы это и удалось? Вот рассказала бы ты мне, какого мужа ты себе хочешь, а я бы, глядишь, и нашел.

— Вообразить не значит еще найти. А я и не воображаю ничего, потому как все это без толку.

— Тебе, может, хотелось бы мужа богатого?

— Ну конечно, нет, сама-то я бедна, как Иов.

— Но ведь окажись это человек с достатком, ты, верно, ничего бы не имела против. Плохо разве жить в хорошем доме, вкусно есть, нарядно одеваться и быть среди славных людей, таких, что позволили бы тебе матери помогать?

— Ну да, конечно, помогать матушке — это для меня главное.

— А кабы такой случай представился, ты бы согласилась, будь этот человек хоть и не очень молодой, не стала бы привередничать?

— Ну нет уж, увольте, Жермен. На такого я не соглашусь. Старика-то мне никак не полюбить!

— Старика-то ладно, а, к примеру, взять человека моих лет?

— Ваши годы мне не подходят, Жермен; вы ведь намного меня старше. Бастьен — тот другое дело, хоть Бастьен и не такой красавец, как вы.

— Так тебе больше нравится Бастьен-свинопас? — сказал Жермен недовольным голосом. — Да у него ведь глаза все равно что у свиней, которых он стережет.

— Простила бы я ему его глаза за его восемнадцать лет.

Жермен почувствовал страшную ревность.

— Вот оно что, я вижу, ты неравнодушна к Бастьену, — сказал он. — Что там ни говори, все это какая-то чепуха!

— Да, это в самом деле была бы чепуха, — сказала маленькая Мари, покатываясь со смеху, — вот уж нескладный был бы муж. Только скажи что при нем, он чему угодно поверит. Я вот тут как-то в садике у господина кюре помидорину подобрала, а Бастьену говорю: какое, мол, яблоко красное, он возьми да и кусни сразу, будто век яблок не видал. Посмотрели бы вы, какую он рожу состроил! Господи, какой он тогда был дурной!

— Выходит, ты его не любишь, раз ты так над ним издеваешься?

— Ну, положим, это еще ничего не значит. Только я все равно его не люблю: очень он грубо со своей сестренкой обращается, да и грязнуля такой.

— Так, так! А другой никто тебе не приглянулся?

— А вам-то что, Жермен?

— Ровно ничего, так, к слову пришлось. Вижу, девочка, что у тебя уже есть кое-кто на примете.

— Нет, Жермен, ошибаетесь, никого у меня нет; придет время, может, и будет; только раз уж я решила, что замуж выйду тогда лишь, когда деньжат немного поднакоплю, то, значит, мне суждено выйти поздно и за старого.

— Так выходи за старого сейчас.

— Ну нет, тогда я сама уже не буду молодой, мне это будет все равно, а теперь нет.

— Вижу, Мари, что я тебе не нравлюсь, — сказал Жермен раздраженно и уже не соображая, что говорит.

Маленькая Мари ничего не ответила. Жермен наклонился к ней; девушка спала, она свалилась словно подкошенная, сраженная сном, как то бывает с маленькими детьми, которые засыпают, все еще продолжая что-то лепетать.

Жермен рад был, что она не расслышала последних слов; он понял, что сказал глупость, и теперь повернулся к ней спиной, чтобы немного отвлечься и подумать о чем-нибудь другом.

Но все было напрасно, уснуть ему не удалось, не удалось и направить свои мысли на другое. Он встал и раз двадцать обошел вокруг костра, отходил в сторону, возвращался. Наконец, чувствуя себя так, как будто наглотался пороха, он прислонился к дереву, под которым спали оба ребенка, и загляделся на них.

«Не знаю, как это я раньше не замечал, что маленькая Мари самая хорошенькая девушка в округе!.. — подумал он. — Она бледненькая, но личико у нее свежее, как лесная роза! Какие прелестные губки, какой славный носик!.. Она не велика для своих лет, но она вся такая стройная и легкая, как перепелочка!.. Не знаю, почему это у нас все хотят, чтобы женщины непременно были высокие, толстые, румяные… Жена — та была худенькая и бледная, и нравилась она мне больше всех… А эта на вид очень хрупкая, но совсем не слабая, и такая хорошенькая, что беленькая козочка!.. А взгляд-то у нее какой открытый и нежный; по глазам можно узнать, что у нее доброе сердце, даже когда они закрыты и она спит!.. А уж насчет ума, так тут она и мою милую Катрин перешибет, что правда, то правда, и с ней не соскучишься… Веселая, умная, работящая, ласковая — и презабавная. Лучше и желать нечего…»