«Но какое мне до всего этого дело? — спрашивал себя Жермен, стараясь взглянуть на все с другой стороны. — Тесть мой и слышать об этом не захочет, и вся семья решит, что я сошел с ума!.. Да и ей-то, бедной, я ни к чему!.. Слишком стар, говорит… Ее нисколько не соблазняет богатство, она готова жить в нищете, делать всю черную работу, одеваться в тряпье и голодать два-три месяца в году, лишь бы потом для нее настал счастливый день и она нашла себе мужа по вкусу… Что же, она права! Я бы так же поступил на ее месте… И сейчас вот, вместо того чтобы связывать себя браком, который мне вовсе не мил, я бы выбрал себе девушку по сердцу…»

Чем больше Жермен старался привести в порядок свои мысли, тем меньше ему это удавалось. Он уходил шагов на двадцать в сторону, скрывался в тумане, а потом вдруг неожиданно оказывался на коленях возле спящих детей. Раз он даже хотел поцеловать малыша, который обнимал одной рукою Мари, и так счастливо обознался, что девушка, почувствовав, как огненное дыхание пробегает у нее по губам, проснулась и испуганно на него посмотрела, не понимая, что же с ним такое происходит.

— Я и не заметил вас, детки, — сказал Жермен, тут же отпрянув назад. — Чуть не свалился на вас, мог бы вас ушибить.

Маленькая Мари простодушно поверила и снова заснула. Жермен перешел на другую сторону костра и дал себе клятвенное обещание, что ни шагу не сделает до тех пор, пока девушка не проснется. Он сдержал свою клятву, но ему это стоило страшных усилий. Ему показалось, что он сходит с ума.

Наконец около полуночи туман рассеялся, и сквозь листву Жермен увидел сверкавшие звезды. Луна тоже вырвалась из-под пены облаков и начала рассыпать алмазы на сырой мох. Стволы дубов оставались погруженными в величественную темноту, а чуть подальше, точно призраки в белых саванах, выстроились березы. Пламя костра отражалось в водах болота, и начинавшие уже привыкать к огню лягушки отважились подать голос: высокие ноты робко огласили воздух; угловатые ветви старых деревьев, облепленные белыми лишаями, тянулись вширь и сплетались над головами наших путников, как огромные костлявые руки: это было красивое место, но такое пустынное и мрачное, что Жермен, уставший от этого гнета, принялся распевать песни и бросать в воду камешки, стараясь заглушить этим свою безысходную тоску. Ему хотелось разбудить маленькую Мари; когда же он увидел, что она проснулась и силится узнать, который теперь час, он предложил тронуться в путь.

— Часа через два, — сказал он, — когда начнет светать, станет так холодно, что нам тут все равно не высидеть, даже и с костром… Сейчас уже не такая темень, можно идти, и мы отыщем либо какой-нибудь дом, куда нас пустят, либо овин, где мы сможем укрыться от холода.

Мари отрешилась от собственной воли; как ее ни клонило ко сну, она приготовилась следовать за Жерменом.

Тот взял сына на руки, не будя его, и предложил Мари укрыться вместе с ним под его плащом, так как девушке не хотелось раскутывать малыша, которого она завернула в свой.

Ощутив прикосновение ее тела, Жермен, который немного уже было отвлекся и развеселился, снова стал терять голову. Два или три раза он вдруг бросал ее и шел один. Потом, видя, что ей трудно поспевать за ним, он останавливался и ждал, а потом так стремительно притягивал ее к себе и так плотно прижимал, что девушка поражалась и даже сердилась, но не говорила ни слова.

Так как ни тот, ни другая не могли определить, с какой стороны они пришли, они не знали также, в каком направлении они идут теперь. Поэтому получилось так, что они обошли еще раз весь лес, снова очутились перед вересковой рощей, вернулись на прежнее место и после долгих блужданий увидели за деревьями свет.

— Ну вот и дом! — вскричал Жермен. — И, видать, люди уже проснулись, огонь горит. Стало быть, уже утро!

Но он ошибся: это был всего-навсего костер, тот самый, который они засыпали, уходя, и который разгорелся от ветра…

Пробродив добрых два часа, они вернулись на прежнее место.

— Хватит, к черту все! — вскричал Жермен, топнув ногой. — Дело ясное, нас околдовали, и выберемся мы отсюда, только когда совсем рассветет. Тут, видно, нечистая сила водится.

— Ну полноте, не будем сердиться, — успокаивала его Мари, — давайте лучше подумаем, что нам делать. Разведем костер побольше; Пьер у нас хорошо укутан и не простудится, и от того, что мы проведем ночь под открытым небом, с нами ничего не случится. Куда вы дели седло, Жермен? В самый терновник упрятали? Нечего сказать, умно! Очень будет удобно оттуда его доставать!

— Подержи пока малыша, а я вытащу его постель из кустов; я не хочу, чтобы ты руки себе исколола…

— Все уже готово, вот постель, а колючки не такие уж страшные, это ведь не иголки, — даже не поморщившись, сказала девушка.

Она снова стала укладывать Пьера, который на этот раз так крепко уснул, что вообще не заметил совершенного ими перехода. Жермен подбросил в костер большую охапку хвороста, и отблески пламени озарили весь лес вокруг. Но силы маленькой Мари совсем иссякли, и, хоть она и ни на что не жаловалась, она еле стояла на ногах.

Девушка побледнела и вся дрожала от холода и изнеможения, зубы у нее стучали. Жермен обнял ее, чтобы немного согреть; беспокойство за нее, сочувствие и порывы неодолимой нежности, исходившей из сердца, взяли верх над грубой чувственностью. Как по мановению волшебного жезла, язык его развязался; от смущения не осталось и следа.

— Мари, — сказал он, — ты мне нравишься, и меня очень печалит, что я не нравлюсь тебе. Знай, что, захоти ты только пойти за меня, никакой тесть, никакие родные, никакие соседи, ничьи советы не могут мне помешать на тебе жениться. Детям моим ты принесла бы счастье, научила бы их чтить память матери, совесть моя была бы спокойна, а сердце радовалось. Мне всегда было приятно глядеть на тебя, а теперь вот я так тебя люблю, что стоит тебе только попросить, чтобы я всю мою жизнь исполнял бесчисленные твои желания, и я в этом тут же поклянусь. Видишь, какая это любовь, так постарайся же забыть разницу между нами в летах. Ошибаются те, кто думает, что в тридцать мужчина уже стар. К тому же мне всего двадцать восемь! Молоденькая девушка боится, что ее будут осуждать за то, что она выйдет замуж за человека на десять — двенадцать лет ее старше, потому только, что в наших краях это не принято. Но я слыхал, что в других местах на это не обращают никакого внимания; что, напротив, считают правильным, чтобы у девушки была надежная опора, рассудительный, знающий жизнь мужчина, а не какой-нибудь молодой вертопрах, который легко может сбиться с пути и из славного малого, каким его все считали, превратиться в шатуна и гуляку. К тому же настоящий возраст определяется отнюдь не числом лет. Все зависит от того, сколько у человека сил и крепкое ли здоровье. Когда он изможден работой и нуждой или же распутством, он может состариться и в двадцать пять. А я вот… Но ты не слушаешь, что я говорю, Мари.

— Нет, слушаю, Жермен, я все хорошо понимаю, только я думаю о том, что мне матушка всегда говорила, что когда женщине шестьдесят лет, а мужчине семьдесят или семьдесят пять и он уже не может работать, чтобы ее содержать, то жену его надо пожалеть. Муж начинает хворать, и надо, чтобы она ухаживала за ним, будучи уже в таких годах, когда ее самое надо беречь и ей нужен отдых. Все это и приводит к тому, что умирать приходится в нищете.

— Родители правы, когда так говорят, я это признаю, Мари, — сказал Жермен, — но ведь они готовы поступиться молодостью, лучшей порою жизни, лишь бы предвидеть, что будет с человеком в том возрасте, когда он уже ни на что не годен и когда ему, в сущности, все равно, как умирать. Что до меня, то мне не грозит опасность умереть с голоду на старости лет. У меня будут кое-какие сбережения, живу я с родителями жены, работаю много и ничего на себя на трачу. И потом, знаешь, я так тебя буду любить, что моя любовь не даст мне состариться. Говорят, что, когда человек счастлив, он не стареет, а я чувствую себя сейчас моложе Бастьена, оттого что люблю тебя; он-то ведь тебя не любит, он слишком для этого глуп, слишком еще мальчишка, чтобы понять, до чего ты хороша собой и добра и как надо добиваться твоей любви. Послушай, Мари, не отталкивай меня, я ведь не лиходей какой: Катрин была со мной счастлива; когда она умирала, она перед господом поклялась, что за всю жизнь видела от меня только хорошее; она-то мне и велела второй раз жениться. Можно подумать, что это дух говорил сегодня с ее сыном, когда он засыпал. Ты разве не слышала, что он сказал? И как его губки дрожали, а глазенки видели в воздухе что-то такое, чего нам было не разглядеть! Конечно же он видел свою мать, и это она заставила его сказать, что он хочет, чтобы ты ее заменила.