А потом появилось все, что можно именовать достатком: и квартира, и машина, и пианино, на котором тренькает Ксения. И все это благодаря материнской прозорливости. Как бы путалась и спотыкалась Инна в житейских джунглях, если бы мать с детства не стала ее проводником.

Над Двиной, как всегда, крики пароходных гудков, лязг портовых кранов, гомон чаек. С того берега, с Кегострова, доносится надрывный гул маленького местного аэродромика.

Ветер, прохладный и ершистый, порывами шерстит и лохматит воду реки, образуя на ее немного тусклой сини темные шершавые заплаты, словно пытается по-своему перекроить и направить плавное, ровное водное течение. Не получается ничего у ветра, и он от этого свирепеет, набрасывает порывы на берег, раскачивает деревья, гоняет и крутит по закоулку первые опавшие листья. Среди листьев попадаются совсем зеленые, и Славка думает: «А как же эти-то оторвались от деревьев?» А потом понимает, что эти, упавшие, оказались самыми слабыми из всех, не выдержали ветра и вот теперь на земле, среди старых погибших листьев и уличного мусора.

Над Славкиной скамейкой стоит на невысоком постаменте Петр Великий и смотрит пристально на чаек и на Двину. Ветер дует прямо ему в лицо, но Петр привык к ветрам еще во время своей жизни и сейчас глядит открыто, не мигая, не отворачивая взор. Ноги его царственно расставлены, рука со шпагой чуть откинута назад. Фотографию именно этого Петра Славка видал во многих портах мира.

Фотографии, фотографии… Событий последних дней он не помнит. В памяти остались какие-то обрывки, лица, вспышки, фотографии. Они выплывают в сознании тяжело, громоздко, неохотно, как киты на поверхность, где их ждут китобои.

…Друзья. После той «встречи» с семьей он пошел к друзьям детства. Собралась почти вся неразлучная в прошлом компания, надежная, верная. Приятели радовались за Славкины успехи и ругали на чем свет стоит, что «оторвался от коллектива» и их «на бабу променял». Славка с этим соглашался, кивал и клялся страшными клятвами, что «теперь все! теперь с каждым заходом сюда, к вам!..» и пил, и сердце давила неотвязная тоска…

…Свадьба. Барабан кувалдой колотит по перепонкам, музыка, как загнанная тяжелая птица, мечется по стенам ресторана. Вихлястый солист на низенькой эстраде выкрикивает в полупроглоченный микрофон какой-то импортированный шлягер. Петь ему, наверно, страшно тяжело, и он страдальчески пучит глаза и гнется, как под непосильной ношей. Под стенания заполнившей все музыки ритмично колышется свадьба! Танцуют все. Славка сидит за столом, равнодушно уставившись на толпу. Перед ним изгибается усатый мальчишка и подпрыгивает так, словно на каблуках его электроды, а по полу пропущен ток. Мальчишка воздевает руки к небу и только что не умирает… Чего он так мучается? Сел бы и пил себе спокойно. Но усатый все подпрыгивает и таращится на потолок. А вон и невеста-красавица… Длинное с блестками платье, на голове почему-то не фата, а листики! Тоже поблескивают. Невеста уткнула руки в бока, семенит длинными ногами и смеется. Вокруг же по кольцу вприсядку вьюном ходит жених и закидывает на затылок ладони, то одну, то другую…

— Прыгай, прыгай, — бормочет Славка, усмехаясь, — все равно одним кончится.

Чем таким одним, он не знает, но думает об этом с нехорошим ехидством и даже злостью. Чья это свадьба? Как он здесь оказался?

…Родители. К ним идти не хотелось. Но ведь надо с кем-то обсудить происшедшее, высказать наболевшее за последние дни. Вот он и дома и… пожалел, что пришел. Мать сразу стала плакать и причитать: «Я так и звала… Все так и вышло… Я была к этому готова давно…» Ну, коли готова была, так чего лить слезы? Отец отнесся к происшедшему более сдержанно, но тоже бурчал:

— Говорил я тебе, вляпаешься с этой вертихвосткой.

Славка в ответ на это злился и хамил, хотя сам понимал, что смешно тут хорохориться. Если бы сплетни были, а то сам… Мать уже решила для себя, что вопрос о дальнейшем Славкином супружестве вовсе и не стоит. Для него переносить это было мучительно.

— А как же быть с Ксенией? — спрашивал отец (он ее боготворил).

Подобного Славка не хотел и не мог слышать. Хлопнул дверью.

…Какая-то вечеринка. Напротив Славки сидит лысоватый толстый парень с пятнистым рыхлым лицом. Выражение физиономии у парня такое, будто он когда-то крайне удивился и с тех пор так и не отошел от этого. Он пучит на Славку мутно-серые глаза, круглые, с рыжинками, рассказывает что-то пошлое.

— Ты сам-то кем плаваешь? — хмуро вопрошает у него Славка.

— Боцман я, на СРТ[1].

— Дурак ты, боцман.

Боцман через стол тянется к Славке и хватается огромной своей ручищей за лацкан.

— А ведь так и схлопотать недолго. Очень просишь, али как?

Славка почему-то совсем не злится на толстомясого и не заводится.

— Ладно, — говорит тот, — уважаю «дедов», — и отпускает лацкан. — Давай тяпнем лучше по одной.

А рядом сидит молодая женщина в мятой кофте, гладит Славку и жмется. Руки у нее липкие, губы толстые. Пахнет от женщины водкой и какой-то гадостью. Славку от этого запаха воротит.

— Ух, какие мы злючие-колючие, — куксится она.

…Морской вокзал. Славка спит на диване в зале ожидания. Сквозь дрему слышит, как гудит полотерная машина, как обсуждают его поведение уборщицы. «Ишь напился, ноги до судна не может донести. А еще с нашивками, с высшим образованием». Потом его трясут за плечи.

— Ставай, матросик, ставай! Не срами форму. Не то милицию счас. Хошь милицию?

Славка в милицию не хочет и идет на судно.

…«Кэп», Льсанмакарыч, неодобрительно и тревожно рассматривает Славку.

— Не понимаю твоих действий, Вячеслав Михайлович. Что за вид у тебя? Что ты в последнее время раскис? С женой поругался, что ли? Так плюнь! Плюнь. Все мы по тысяче раз ссоримся-миримся.

…Ветер кружит под ногами листья. Славка сидит под Петром Великим, глядящим без устали, уже века, на Великую Северную реку. В голове у Славки, как холодные, острые льдины, проплывают тяжелые думы.

Все, все, что есть в его моряцкой жизни светлого, подарено Инной и связано с ней. Первая любовь, радость возвращения с моря, его дом, семья, ручонки Ксеньюшки, от одного воспоминания о которой темнеет от счастья в глазах… А высшее образование? Славка верит, что закончил «Макаровку» только благодаря жене. Она всегда тянула его, заставляла учиться. Он и стармехом стал тоже ведь в результате ее неустанных подталкиваний: старайся, старайся! Если б не она…

Славка никогда не задумывался, любит ли его Инна. Это же естественно. Он муж, она жена. Они — семья! Да и не вышла бы она за него иначе. Инна не такая.

Тогда откуда в его, Славкином, и Инны доме этот мужчина… «Мы давно хотели сказать…» Этот безжалостный и неожиданный удар от человека, который делит с тобой жизнь и составляет часть тебя самого, удар, ломающий все.

Потренькивают склянки, визжат от напряжения мощные лебедки, «вира», «майна» — гремит над палубой голос второго, «грузового» штурмана. Над трюмами вздымаются все новые и новые контейнеры, огромные и тяжеленные, как слоны. «Моряк Севера», словно огромное чудище, медленно и безостановочно поглощает их одного за другим в свое огромное чрево, и кажется, нет предела его ненасытности. Идет приемка груза. Механики день и ночь проводят теперь в машинном отделении. Макарыч приглашал к себе Славку и чуть не на коленях просил: «Ты уж, Славушка, попроси ребят напрячься, подремонтируйте чего надо сами. Не дай бог, в док станем, проторчим! План тогда — к едреной бабушке. А я, чего надо, помогу». Ох, «мастер», в кунсткамеру тебя надо!

Вахтенный штурман вызвал Славку по селектору:

— «Дед», к тебе женщина.

— Какая? — опешил тот, чувствуя, как под сердцем проснулся и зашевелился ежик.

— Ну какая может прийти к молодому симпатичному моряку, — не мог отказать себе в удовольствии «подначить» морской интеллигент, — конечно, молодая.