мы «гринго» назвали хоть раз?

Мне, русс???"», очень хочется

всей жизнью и всей судьбой

полетов, строительства, творчества,

Америка, вместе с тобой.

Хочу, чтобы «гринго» мы начисто

вычеркнули из словарей,

чтоб все уважали нации

могилы твоих сыновей!

ХЕМИНГУЭЕВСКИЙ

ГЕРОЙ

Когда-то здесь Хемингуэй

писал «Старик и море»,

а мо>/ет, было бы верней

назвать «Старик и горе»?

Нас из Гаваны форд примчал.

О, улочек изгибы!

И грохаются о причал,

как будто глыбы, рыбы.

И кажется, что рокот волн,

гудящий вечно около, —

Ене революций или войн —

ничто его не трогало.

Но чтоб не путал я века

и мне полсАя не каяться,

здесь, на /Стене у рыбака,

Хрущев, Христос и Кастро!

От века я не убегу!

И весело и ладно

у чьей-то лодки на боку

блестит названье «Лайка».

Со мною рядом он стоит,

прибрежных скал темнее,

рыбак Ансельмо — тот старик,

герой Хемингуэя.

Он худощав и невысок.

Он сед, старик Ансельмо.

Соль океана на висках,

наверное, осела.

Он океаном умудрен.

В обоих столько вещего!

И возле океана он

как вечность возле вечности.

И так, застыв и онемев

перед соленой синью,

он словно силе монумент

и монумент бессилью.

«Читали эту книгу вы?» —

«Нет», — он рукою машет.

«Действительно вам снились львы?»

Смеется он: «Быть может...»

Он вечен, как земля, как труд,

а мимо с шалым свистом

идут парнишки и поют:

«Мы социалисты!»

Сн смотрит, тяжко опустив

натруженные руки,

как под задиристый мотив

шагают его внуки.

Они прекрасны, как рассвет,

всей юностью своею,

и долго смотрит им вослед

герой Хемингуэя...

БАЛЛАДА О ЙОРИСЕ

ИВЕНСЕ И ОБ ОДНОМ

КОММЕРСАНТЕ

ИЗ БЫВШИХ РУССКИХ

Я встретился на днях в Гаване с Ивенсом.

Блестя глазами озорными, карими,

он был красив мальчишеской красивостью,

седой

Тиль Уленшпигель

с кинокамерой.

Соленым ветром волосы наполнивши,

он,

слушая Фиделя мощный голос,

стоял в толпище,

плещущей

на площади,

как менестрель среди кубинских гезов.

Он был своим в мятежной этой буйности,

а рядом —

видел я —

газету комкал,

«Космополит!» —

бурча под нос по-бюргсрски,

курящий «Честерфильд» голландский консул.

Я к Ивенсу исполнен давней зависти.

Он —

из комет искусства,

из болидов!

И если он космополит,

то, знаете, —

побольше бы таких космополитов!

Он странствует взлохмаченно и празднично,

снимая вечный бой за справедливость.

В двадцатом веке существует правило:

везде, где революция, —

там Ивенс!

Она его лепила,

революция,

порою грубовато,

не галантно.

Она его любила,

революция,

как своего летучего голландца.

Из тишины с каминами и ванными

она звала,

собою обвораживая...

«Космополит»

под вьюгой

в драных валенках

снимал Магнитку,

пальцы обмораживая.

«Космополит»

Испанией взметенною

под пулями шагал с походной флягою...

Любые флаги революционные

ему близки,

как будто флаги Фландрии!

И, не боясь ни смерти и ни старости,

лукавый,

шутки сыплющий шрапнелью,

10 Е. Евтушенко

145

повсюду с революцией он странствовал,

как со своей возлюбленною —

Неле.

Я знал другого странника испытанного

из коммерсантов.

Дом покинув каменный,

он,

русский,

драпанул в Шанхай из Питера,

а Ивенс

к нам приехал с кинокамерой!

Тот «пилигрим»

на Кубу

из Шанхая

опять бежал, набив портфель кулонами,

а Ивенс,

так же молодо шагая,

входил в Шанхай с усталыми колоннами.

В Америку летит сегодня с Кубы

согбенный коммерсант от новых бедствий,

а Ивенс,

вслед показывая зубы,

снимает,

улыбаясь,

его бегство!

Вот две судьбы:

судьба дельца, валютчика,

и менестреля,

звонкого и светлого.

Один

всю жизнь

бежит от революции.

7«

Другой,

зсю жизнь

по свету с нею следует!

...«Куда теперь?» —

я спрашиваю Ивенса,

у моря его встретив на рассвете,

а он в ответ мне,

как фламандец истинный

«Да кое-что имею на примете...»

1

4а/

КОРОЛЕВА КРАСОТЫ

Ночь —

вся шиворот-навыворот!

Все дома кругом пусты.

Я в Сант-Яго.

Я на выборах