Биглоу поставил чашку, вздохнул, некоторое время смотрел на огонь в камине.

— Должен сказать вам, Чарли, со всей доверительностью, что губернатор меня сильно тревожит.

— В политическом смысле?

— Никоим образом. Политически он неуязвим. Нет, я боюсь за его здоровье. В феврале у него был… — Биглоу внезапно осекся. По движению его губ догадываюсь, что он собирался сказать «удар». Но он мгновенно переменил направление. — Он трудится без передышки.

— Разве это не американская добродетель?

— Только не так. Он сидит часами напролет, пока у него голова не падает на грудь и не слипаются глаза. Как маньяк.

— В Олбани столько работы?

— Не настолько много, чтобы нельзя было большую часть поручить другим, а не проверять самому каждую цифру каждого счета, точно это…

Биглоу снова замолк, опасаясь, видимо, что наговорил мне лишнего про своего шефа.

Я как мог постарался его успокоить:

— Такой у него характер. Вот почему он стал крупнейшим юристом.

Биглоу наконец решился, рассказал все:

— Дело в том, что ему шестьюдесят один год, а он никогда не отличался крепким здоровьем. Даже молодым человеком. Когда мы познакомились…

— Вы — да. Я тогда не был с ним знаком.

— У него дрожат руки.

— У кого не дрожат, в наши-το годы?

— Он почти ничего не может есть. Постоянное несварение желудка. Приступы слабости… Все от переутомления. Мы должны были вместе сочинить послание легислатуре в январе. Так вот, он пишет его сам…

— У него хорошо получается?

— Неплохо.

— По мне, уж лучше сверхусердие, чем то, к чему мы привыкли у высших должностных лиц.

— Но вынесет ли он физически президентские выборы?

— Говорят, что власть — лучшее тонизирующее средство. Он намерен баллотироваться?

Биглоу кивнул, на мгновение поколебавшись.

— Но я ничего вам не говорил, Чарли.

— Конечно, нет. — Я вручил ему пакет, который принес с собой. — Мне известно, что вы его главный советник по иностранным делам; все же несколько месяцев назад он спрашивал мое мнение об отношениях с Францией, Италией, Англией. — Я не упомянул Германию, поскольку Биглоу — поклонник всего прусского, в отличие от меня.

— Вы так любезны. Вы очень любезны. Я захвачу это завтра в Олбани.

Я спросил, когда губернатор ожидается в Нью-Йорке.

— Наверняка приедет на рождество. Он живет здесь рядом, дом номер пятнадцать. — Жест Биглоу обнимал весь Грамерси-парк. — Я дам вам знать. Он встретится с вами, чтобы лично поблагодарить.

— Я готов сделать все, чтобы помочь его избранию.

Я сказал ему это, когда мы встретились в Женеве.

Мне кажется, что мы с Биглоу пришли к взаимопониманию, и, как любое взаимопонимание между политиками, оно не было выражено словами.

Если я сыграю свою роль, найду нужную информацию, разоблачу коррупцию генерала Гранта и того, кто сменит его на посту лидера республиканской партии, то желание моего сердца осуществится; Биглоу знает о нем, потому что сам добился того же десятилетие назад — должности посланника в Париже. Я не мыслю лучшего способа провести оставшиеся мне годы, чем в качестве посланника в стране, где я прожил столь счастливо более трети века.

Мы с грустью заговорили о Париже. Я вспомнил прием, который устроил Биглоу в честь Четвертого июля, через три месяца после убийства президента Линкольна. Хотя я и моя жена нечасто общались с моими соотечественниками, на сей раз мы энергично ему помогали, сняв ресторан «Каталонский луг» в Булонском лесу.

Приглашены были все американцы, живущие в Париже, — около пятисот человек с женами и детьми. Это был прекрасный вечер с музыкой, танцами, фокусником для детей, звездно-полосатым флагом — для патриотов, затем был устроен фейерверк, как это умеют делать только французы. В завершение праздника в небо взвился лозунг «Союз отныне и навсегда, единый и неделимый» и американский орел (подозрительно смахивавший на наполеоновского).

— Какой это был прекрасный день! — У Биглоу затуманились глаза. — Я так благодарен вам и Эмме. Госпожа Биглоу скоро ее навестит… Но такое печальное время… Линкольн убит и… — Он замолчал. Через две недели после праздника умер от лихорадки его младший сын Эрнест.

Пора было уходить. У двери Биглоу помог мне влезть в пальто.

— А что… кто такие Эпгары? — спросил я.

Биглоу ответил уклончиво:

— Их очень много в городе. Лояльные республиканцы. Главным образом адвокаты.

— Есть такой молодой человек по имени Джон Дэй Эпгар.

Биглоу сразу понял.

— Его интересует ваша Эмма?

— У меня такое впечатление. В прошлом году он служил в нашем посольстве в Париже. Часто бывал у нас. С тех пор писал ей письма.

— Мне кажется, это тот, который избежал участия в войне. Откупился.

— Вам это кажется мудрым?

Биглоу засмеялся.

— Это зависит от глубины чувств к Соединенным Штатам.

Я не сказал моему другу, что сам я бы воздержался от участия в этой чудовищно кровопролитной и ненужной войне, если бы был призывного возраста. Так же думало большинство ньюйоркцев: свидетельство тому многочисленные вооруженные бунты тех лет.

— Стоит ли мне поощрять такую партию?

Биглоу ответил самым естественным образом: какие чувства питает Эмма к молодому человеку? Я не знаю. Джон Дэй Эпгар известен как способный адвокат, а его семья тесно связана со старой, не заплывшей жиром знатью, что обитает в утонченной скуке доходных домов на улицах, идущих вниз от Мэдисон-сквер. И все же…

— Я не могу себе представить блистательную княгиню д’Агрижентскую, доживающую свой век на Западной Десятой улице.

— Да, — сказал я вполне искренне. — Я тоже не могу этого себе представить.

— Слишком уж длинная дистанция от Тюильри и императорского блеска, каким бы постыдным он ни был. Ваша Эмма — европейская женщина, она не наша.

— Я знаю. Но она настолько стала частью меня самого, что я все время забываю: ведь ее не было с нами в старые дни, когда Нью-Йорк был другим, а мы молоды — и вы еще моложе меня.

— Вы настоящий дипломат, Чарли!

Я вышел из подъезда в холод и темноту Грамерси-парк. Газовые фонари горели, и их знакомое шипение подействовало на меня успокаивающе в этом холодном незнакомом городе, где я внезапно почувствовал себя совершенно чужим, абсолютно не ко времени и не к месту.

Есть ли у Эпгаров деньги? Конкретнее: есть ли деньги у Джона Дэя Эпгара? Или хотя бы денежные перспективы?

Я заметил, что когда начинаешь думать о деньгах, то никакие другие мысли в голову уже не лезут. Еще немножко беспокойства на этот счет, и я стану настоящим ньюйоркцем — снова почувствую себя как дома и вовсе не чужим.

Самая сумасшедшая неделя в моей жизни (сумею ли я выдержать еще одну такую?) осталась позади. Постоянные визиты и визитеры. Поток телеграмм. Бесконечные букеты цветов и конфеты для Эммы, которая вот-вот утонет в необъятном лоне семейства Джона.

Эпгары хотя и не принадлежат к старожилам Нью-Йорка, но сумели соединиться брачными узами едва ли не со всей старой нью-йоркской аристократией. Присосавшись к старым патрициям, от Стайвезентов до Ливингстонов, они, по словам Джейми Беннета, всегда умудрялись привиться чуть ли не к самой верхней ветви каждого знатного фамильного древа.

Я был очень расстроен, когда мне из «Харперса» с вежливым отказом вернули воспоминания об императрице Евгении и предложили написать для них о Столетии. Я холодно ответил, что об этом у меня есть договоренность с другим журналом. Воспоминания через коллегу (расе [17] Брайант) переданы Роберту Боннеру. Если «Леджер» их купит, мне не придется проводить ночь без сна — уже далеко не первую, — вынашивая различные планы и с грустью отмечая резкое сокращение ото дня ко дню моего и без того мизерного капитала. По мере сил я стараюсь не посвящать Эмму в свои тревоги. Она столь прямолинейна и решительна, в ней настолько силен бонапартистский дух, что она может ограбить банк (или выйти замуж за Джона Дэя Эпгара), дабы спасти меня от нищеты.