— Ты все, что у меня осталось, — сказала она мне вдруг вчера. Когда я напомнил, что она мать двух сыновей, Эмма отрезала — Они скоро станут мужчинами. И найдут свою дорогу в Париже. Сейчас главное — ты.

Я был глубоко растроган; я не имею права ее разочаровывать. Я должен найти ей здесь отличного мужа. А если это не удастся, то по крайней мере заполучить для нас американское посольство в Париже.

Сегодня — в воскресенье — у нас был необыкновенный гость. Эмма до сих пор не знает, как это понимать.

Началось все еще вчера с дюжины восхитительных роз и записки, в которой некто Уорд Макаллистер спрашивал, доставим ли мы ему удовольствие — если будет хорошая погода, — совершив вместе с ним прогулку в его экипаже по Центральному парку, сразу после воскресной службы.

— В котором это часу? — спросила Эмма в восторге от роз, но заинтригованная или даже растерянная, а может быть, и покоробленная тем, как нахально навязывается этот незнакомец. — И кстати: кто такой Макаллистер?

Джон Дэй Эпгар, поднявшийся к нам в номер на чашку чая, ответил на оба вопроса. Служба в церкви Благоволения (куда ходят все) закончится в одиннадцать тридцать, если преподобный д-р Поттер не будет многоречив.

— Хотите пойти в церковь? У нас там есть скамья. — Джон задал вопрос мне, хотя предназначался он Эмме.

— Вы не забыли, что я католичка? — Эмма застенчиво покачала головой.

— Ах да. А вы, мистер Скайлер?

— Я принял католичество, когда женился на матери Эммы. В этом обращении заключался скорее практический, чем какой-либо иной смысл: я был убежден, что моя жена стоит мессы!

Намек не достиг цели. Но Эмма поспешила успокоить молодого человека: она сказала, что строгостью в этом вопросе не отличается — как и люди ее парижского круга, которые являются католиками лишь формально. Иными словами, если кто-либо из женихов-Эпгаров захочет, подобно плющу, обвить наше благородное (со стороны Эммы) древо, глубоко уходящее корнями в почву Унтервальдена, то религия не будет служить препятствием и она обвенчается с ним в епископальной церкви без угрызений совести. Фактически же неудачная схватка моей жены с иезуитами по поводу земельной собственности в Фелдкирхе обратила ее, а заодно в какой-то степени и Эмму, в неистовую противницу церкви. Сам я деист наподобие Томаса Джефферсона, иными словами — атеист.

— Теперь, когда известно, в котором часу за нами заедет мистер Макаллистер, неплохо было бы узнать, кто он такой. — Эмма прикоснулась к лепестку розоватосеребристой розы. Они прекрасны, особенно в холодный зимний день, когда нью-йоркское небо затянуто многоярусными свинцовыми тучами.

— О, это знаменитость! — В интонации Джона слышалась ирония, которую он вовсе не имел в виду. Эпгары очень сдержанны (за эту неделю мы познакомились с одиннадцатью Эпгарами и вдвое большим количеством их дальних родственников). — Странно, что вы не встречались с ним в Европе. Он много времени провел в Париже. Во Флоренции…

— Не можем же мы знать всех, дорогой Джон. — Когда я держусь с ним покровительственно, я напоминаю себе кого-то, кого знал много лет назад, и презираю себя за эти фальшивые интонации, булькающие в моей гортани.

— Уорд Макаллистер — предводитель нашего общества. — У Джона расширились зрачки; точно такие же глаза были у старого князя д’Агрижентского, когда он рассказывал о Наполеоне I.

— Но тогда, — сказал я, — мы должны были бы встретить его в вашем доме. — Ложка уксуса, добавленная к масленому покровительственному тону.

— О, мы с ним не знакомы. То есть, конечно, знакомы, но мы люди другого круга. Разумеется, он бывает у кузины Элис и у дядюшки Реджинальда… — Был вызван дух самых значительных эпгаровских родственников; тем не менее стало ясно, что gens[18] Эпгаров не вхож в высший круг, к которому принадлежит Макаллистер, потому что он ближайший друг миссис Уильям Астор. — А она — это все в Нью-Йорке, в ее собственных глазах, разумеется. — Бунтарская, тут же подавленная нотка. — Но конечно, кузина Элис Ченлер находит ее очаровательной.

— Чем же занимается лучший друг очаровательной миссис Астор? — язвительно спросила Эмма. Она все еще не принимает нью-йоркское общество всерьез.

— Он богат. Южанин, кажется. Очень молодым уехал на Запад и сколотил состояние во время золотой лихорадки. Потом жил в Европе. Вернувшись, решил осчастливить нас аристократизмом, или «асторократизмом», как сострил отец. Это было очень умно с его стороны, поскольку Макаллистеры сами по себе — ничто и ни с кем, кроме Сэма Уорда, в родстве не состоят. — Эпгаровская озабоченность семейными связями утверждается даже через отрицание. — Так или иначе, миссис Астор его «обожает», как принято говорить в этом кругу, а он помогает ей устраивать приемы, обеды, балы. Сезон — их сезон — начинается ежегодно в третий понедельник января балом у миссис Астор. Гостей отбирает Макаллистер. Три года назад он основал нечто, именуемое «патриаршеством». Каждый понедельник во время сезона двадцать пять семей устраивают для своих гостей ужин с танцами в ресторане Дельмонико, как правило, после оперы.

— Вы там бываете? — Эмма смотрела на него с насмешкой, но я увидел и нечто другое в ее темных глазах: так, должно быть, выглядят под черной повязкой глаза правосудия.

— Один или два раза, когда был зван. Меня приглашала кузина Элис. Матушка воспринимает все это как шутку дурного тона. К тому же патриархи отнюдь не самые приятные люди. Просто самые богатые, самые кичливые… — Как хорошо мне знакомы эти пуританские обличения. Те, чья жизнь всецело посвящена деланию денег, первыми готовы публично бросить камень в золотого тельца, предмет своего отнюдь не тайного поклонения.

Пришла сестра Джона — девица лет тридцати с нездоровым цветом лица и на редкость уместным именем Вера; она принесла большую коробку от «Лорда и Тейлора». В ней оказалась очень дорогая шаль для Эммы, подарок самой Веры (не Джона — что было бы неприлично). После длительных пререканий шаль была принята, Эмма на французский манер заключила Веру в объятия и та облегченно вздохнула.

Верный своему слову и не получив отказа, Макаллистер появился перед нами в одном из небольших холлов гостиницы, душной комнате, известной под загадочным названием «Угол таинств». Я сразу же узнал в нем человека, представившегося нам в холле гостиницы в день нашего приезда, — полный, франтоватый, затянутый в корсет денди лет пятидесяти с плохим французским произношением и, увы, нескончаемым потоком французских слов.

— Enchanté, Madame la Princesse! [19]— Он поцеловал руку Эммы и слабо пожал мою, назвав меня «мистер Скермерхорн Скайлер», точно это двойная фамилия. Но об этом позже. — Так любезно с вашей стороны позволить мне показать вам воскресные виды нашего города, такого crue[20], но с каждым днем приобретающего только ему присущий стил. — Слово «стиль» он произносит «стил», теперь это наше с Эммой любимое словечко.

У Макаллистера неброская, но красивая четырехместная коляска. Возница и лакей в ливреях. Утро пасмурное, но не холодное; тем не менее поднялась целая суматоха, пока нас с Эммой тщательно укутывали меховым пологом.

Первые полчаса Макаллистер не умолкал ни на минуту; при этом он ни разу не повернулся к нам: глаза его были прикованы к пассажирам других экипажей, совершающих воскресную passaggiata[21] по большому Нью-Йорку. Мы увидели сотни элегантных карет и бесчисленных прекрасных лошадей, выдыхающих облачка пара, подобно железнодорожным локомотивам: в современную индустриальную эпоху писателю приходится пользоваться эпитетами механического мира для выражения даже самых старомодных понятий.

Неподалеку от нашей гостиницы на Мэдисон-сквер находится гостиница «Хоффман-хаус», а напротив нее еще одна — «Брунсвик», предмет восхищения нашего чичероне.