Девочка мне совсем не нравилась. Я находил ее не по годам развитой и хитрой. Заметив, что она проводит многие часы на крыше с подзорной трубой, разглядывая английский лагерь, я сказал об этом генералу Путнему, но он пропустил мои слова мимо ушей. Потом она принялась рисовать цветы — она говорила, что посылает их в подарок своему отцу. Наблюдая ее однажды за этим занятием, я заметил:
— Вы верите в язык цветов?
Маргарет очень покраснела (в тринадцать лет у нее уже была пышная грудь) и заикаясь сказала:
— Да. То есть нет. В общем-то, нет.
Вдруг я ощутил тревогу, забыв про всякий флирт. Очевидно, при помощи языка цветов можно было передавать расположение войск. Она была шпионка.
Не без труда я убедил генерала Путаема увезти девочку подальше от будущего поля битвы (подозреваю, что добрый генерал знал это дитя лучше нас всех).
Маргарет отправили в Кингсбридж. Потом она вернулась к англичанам. Последующая ее жизнь была романтична и беспорядочна. Теперь она живет в Лондоне. Несколько лет она была возлюбленной королевского министра Чарльза Джеймса Фокса. Мне говорили, что именно мне она приписывает честь похищения ее невинности. Боюсь, что она ошибается.
К концу августа 1776 года генерал Хоу сосредоточил на Статен-Айленде около 34 000 солдат. Он намеревался захватить Нью-Йорк, господствовать над Гудзоном и рассечь колонии на две части. Могу сказать, что он рьяно взялся за дело.
Сразу после появления англичан генерал Путнем направил меня на наши передовые позиции на Бруклинских и Гарлемских холмах. Я еще не видывал такой небоеспособной армии, а ведь ей предстояло сразиться со свежими европейскими войсками. Хотя я и был всего-навсего младшим офицером, я со всей серьезностью отнесся к своей задаче — как можно точнее оценить наше положение. Мой мрачный рапорт генералу Путнему был послан командующему.
Через два дня я сопровождал Его превосходительство. Мы шли по Бэтери. Роскошный нью-йоркский августовский день. Настроение было подавленное. Пот, смешавшись с мелом, которым генерал припудривал волосы, стекал по его щекам, пылавшим от жары и беспокойства. Вид английского флота, выполнявшего прямо у нас перед носом сложные маневры, блеск надраенных орудий, белые паруса на фоне свинцового неба не располагали к веселью.
— Как вы думаете, сэр, к чему приведет атака неприятеля?
Я был захвачен врасплох: Вашингтон редко задавал такие вопросы старшим офицерам, а младшим — никогда.
— Я полагаю, сэр, что нас сомнут, — ответил я с глупой прямотой.
— Никогда! — Это «никогда» прогремело из хора обожателей, сопровождавших Вашингтона в течение всей Революции… нет, всю его долгую жизнь до самой могилы! Никого еще так не превозносили приближенные.
Я продолжал:
— Я убежден, сэр, что лучше всего придерживаться мудрого метода, который приносил вам удачу еще во времена Кембриджа. — Да, я тоже умел быть придворным.
— Что вы имеете в виду, сэр? — Наш недоверчивый предводитель уже тогда полагал, что я не очень-то верю легенде, которая, неизвестно почему, укреплялась из месяца в месяц независимо от того, побеждал он, терпел поражения или, что случалось чаще всего, бездействовал.
— Подражать Фабию Кунктатору. Избегать встречи лицом к лицу с превосходящими силами противника. Растягивать его коммуникации. Заманивать его все дальше в глубь континента, где преимущество окажется на нашей стороне. Сэр, я бы сегодня оставил Нью-Йорк. Отдайте генералу Хоу побережье. Он им все равно овладеет. Но, отступив сейчас, мы сохраним армию в целости, в ее нынешнем виде…
Я зашел слишком далеко. Один из адъютантов отчитал меня:
— Здесь собраны лучшие войска колоний, майор Бэрр. Лучшие командиры…
— Вы недооцениваете нас, майор. — Тон Вашингтона был необычно мягок. Кружевным носовым платком он вытер перепачканное мелом лицо; оспины были глубже всего возле рта.
— Вы сами меня спросили, сэр…
— Да. — Вашингтон повернулся спиной к гавани и принялся разглядывать старый законченный форт, который всегда доминировал над этим все еще небольшим голландским городком с розовыми кирпичными домами и стройными шпилями церквей. Но ведь в то время Джон Джекоб Астор еще прислуживал в мясной лавке в Вальдорфе, в Германии.
— Мы будем защищать город. — Свои ошибки Вашингтон всегда отстаивал с такой решительностью, что возражение показалось бы посягательством на священную скрижаль, только что принесенную с Синая.
— Сэр, я бы завтра же сжег город до основания и отступил в Нью-Джерси.
— Благодарю, майор. Передайте мои лучшие пожелания генералу Путнему. До свидания, сэр.
Должен сказать в защиту Вашингтона, что в то время мало кто из нас знал о воздействии на него мощных тайных сил. Есть свидетельства, что он намеревался уничтожить город, но его остановили местные купцы (все до единого проанглийски настроенные) и конгресс в Филадельфии, который запретил ему обстреливать город. И все же он — и никто другой — принял решение встретить противника в Бруклине и на Лонг-Айленде. Это была первая битва, данная Вашингтоном, но практически и последняя. Даже нынешние льстивые биографы признают его личную ответственность за разразившуюся катастрофу.
Вашингтон приказал разделить на две части армию, которая и целиком-то была неспособна сдержать одну английскую бригаду. Затем он счел должным ответить на целую серию ложных маневров англичан и гессенцев. В считанные часы он потерял управление армией и саму армию.
Отброшенный на главную оборонительную линию, на Бруклинские холмы, Вашингтон встал перед выбором: потерять всю армию на Лонг-Айленде или смириться с унизительным поражением, оставив Холмы и отступив на остров Нью-Йорк. Он выбрал унижение.
Не по сезону холодным и туманным вечером 29 августа я стоял на арбузной бахче у причала бруклинского парома и наблюдал за эвакуацией. Всю ночь лодки сновали взад и вперед между Нью-Йорком и Бруклином. Темные силуэты возникали и исчезали в молоке тумана. Раздавались только приглушенные стоны раненых, слышался шепот приказов да позвякивание уздечки коня генерала Вашингтона, руководившего этой, им же устроенной débâcle[45].
15 сентября 1776 года английский флот появился в Кип-бэй в четырех милях к северу от Бэтери. Как обычно, нас застали врасплох. В 11 часов утра началась мощная бомбардировка. Затем англичане и гессенцы высадились на берег. Наши войска поспешно бежали, несмотря на присутствие Вашингтона, который кричал на солдат как сумасшедший, сломал трость о голову командира бригады и зарубил саблей сержанта. Ничто не помогло. Плачущего от ярости, его увели под звуки английских горнов, издевательски трубивших охотничью песню: «Ату, ату, лиса удирает!»
Вашингтон отступил в глубь острова к дому Морриса на Гарлемских холмах (ныне дом полковника и миссис Аарон Бэрр, ci-devant Jumel[46]), который служил ему штабом вторую половину сентября. Вероятно, то было самое прискорбное для него время, кое в чем даже хуже зимовки в Вэлли-Фордж.
Я сижу сейчас в его бывшем кабинете и думаю, как он более полувека назад сочинял здесь длинные, неграмотные и неискренние письма в конгресс, пытаясь объяснить, как он такой дорогой ценой умудрился потерять Лонг-Айленд и город Нью-Йорк.
В ту пору я только один раз видел генерала Вашингтона в доме Морриса. Это было 22 сентября, когда я сопровождал генерала Путнема на совет старших офицеров. Нам было о чем поговорить. Накануне ночью почти треть Нью-Йорка была уничтожена пожаром.
— Кто-то оказал нам добрую услугу. — Вашингтон стоял у подножия лестницы со своим любимцем, молодым толстяком полковником Ноксом. Генерал Путнем не успел еще ответить, как Вашингтон повернулся ко мне, и я в первый и единственный раз удостоился его холодной темнозубой улыбки. — Вряд ли, сэр, это могли сделать вы.
— Только бы по вашему приказу, Ваше превосходительство.
Генерал Путнем и полковник Нокс понятия не имели, о чем идет речь.