* * *

Описание мест, где жил и работал хирург Войно-Ясенецкий, создает перед нами образ глухой и неустроенной провинции. Ардатов Симбирской губернии, Романовка – Саратовской, затем Верхний Любаж и Фатеж на Курской земле и, наконец, Переславль-Залесский. В маленьких сельских больницах не хватало коек, отсутствовали элементарные удобства, а рабочий день врача начинался в девять утра и заканчивался глубокой ночью. Для будущего святителя, имевшего врачебный талант от Бога, эта среда была более чем благотворна. Множество пациентов с запущенными формами заболеваний представляли для его ума огромный материал, и после операций, в часы, украденные у сна, Валентин Феликсович вел научную работу, не менее масштабную и важную, чем столичные светила медицины. Он изучал и широко применял на практике регионарную [местную] анестезию – метод в то время совершенно неизвестный, но являвший собой новое слово в хирургии. Все отпуска проводил в столичных больницах, институтах и библиотеках, оставляя жену с малолетними детьми дома. В характере будущего святителя неуклонно проявлялась черта, сближающая его со всеми гениями науки: всякий раз, когда жизнь ставила выбор – призвание или житейские блага, – он выбирал призвание. Семья часто нуждалась и, казалось, обречена была на странничество в течение долгих грядущих лет.

Каким был дом Войно-Ясенецких, ощущались ли в его атмосфере христианское единство и нежность? Свидетельства о личной, домашней жизни знаменитого врача достаточно скупы. «Впечатления моего детства очень однообразны, – вспоминает старший сын Валентина Феликсовича, Михаил, – отец работает. Работает днем, вечером, ночью. Утром мы его не видим, он уходит в больницу рано. Обедаем вместе, но и тут отец остается молчаливым, чаще всего читает за столом книгу. Мать старается не отвлекать его. Она тоже не слишком многоречива» [154] .

Они жили тихо. Не чуждались общества, но и не стремились быть на виду. Анна Васильевна Ланская слыла среди современников интересной и незаурядной женщиной. Она имела кроткий нрав, но совершенно не переносила лжи. Такой осталась Анна и в памяти близко знавших ее людей. «Мужа любила без памяти. Ни в чем ему не перечила. Может, и были между ними какие нелады, но при детях и прислуге – ни-ни. Барин был суровый. К делам домашним не прикасался. Лишнего слова никогда не говаривал. Если ему что за обедом не понравится – встанет и уйдет молчком. А уж Анна-то Васильевна в тарелку заглядывает: что там ему не по душе пришлось…» [155]

Легко ли давалось ей такое «послушание»?.. В некоторые моменты, безусловно, нет. Как нелегко пришлось бы любой женщине, вынужденной постоянно уступать внимание мужа нескончаемому потоку пациентов, а также докторам, медицинским сестрам, представителям земской управы и всем, кого по тем или иным причинам привлекала личность молодого врача. Человеческая немощь Анны проявлялась порой в приступах болезненной, необъяснимой ревности: воображение рисовало ей самые невероятные картины, хотя весь город знал, что ее супруг морально строг и даже не смотрит на чужих женщин. Будущий архиепископ Лука относился к этой слабости предельно терпеливо, считая ее тяжким попущением Божиим за нарушенный Анной юношеский обет девства. В глубине души ему было в чем винить себя перед женой. В своих мемуарах он, в частности, описывает случай, когда ему пришлось оставить ее перед самыми родами и отправиться на заседание Санитарного совета в Балашов. Вернувшись домой, он обнаружил там уже родившегося сына, принятого случайной, по пути домой заехавшей на этот участок фельдшерицей. Однако ни до, ни после этого Анна не упрекала его, продолжая свой тихий подвиг.

* * *

Беда пришла в этот дом внезапно и, на первый взгляд, нелепо. Она была принесена в обычном ватном одеяле, под которым лежала когда-то девочка, больная скоротечной чахоткой. Оставив в доме эту небезопасную вещь, Анна заразилась туберкулезом. Ее дни были сочтены. Пытаясь спасти жену, Валентин Феликсович немедленно начал искать в газетах объявления о свободной должности врача в Средней Азии – в сухом и жарком климате больной должно было стать легче. В 1917 году сквозь разоренную революцией, бушующую страну он увез свою семью в Ташкент, но ни жизнь, ни здоровье жены там не сделались лучше. Никогда не ведавший хлопот по хозяйству, хирург мыл в квартире полы и приносил с больничной кухни миски с капустной похлебкой, чтобы хоть как-то поддержать угасающую жизнь. Анна умирала, и муж, не смыкая глаз, просидел у ее постели тринадцать ночей, записывая в блокнот каждое ее слово, каждое движение. Какой смысл придавал он этой летописи страданий? Готовился ли в будущем дать отчет детям или, истомленный физически и нравственно, пытался найти в этом привычном занятии поддержку духу и телу? Как бы ни складывалась жизнь, Анна всегда оставалась самым близким ему человеком; были дети, были ученики, но никто не занял в его душе место умершей супруги. Никто не мог бы сказать, что дружит или дружил с Войно-Ясенецким, что тот полностью открыл ему свое сердце. В ноябре 1919 года умирала не просто Анна Ланская, жена и мать детей Валентина Феликсовича, но отпадала, уходила из земной жизни некая часть его собственного естества. И он, записывая ее слова, словно пытался остановить эту неотвратимую разлуку.

Она отошла к Богу поздно вечером, со спокойной решимостью простившись с детьми и супругом. За несколько минут до смерти Войно-Ясенецкий записал ее последние слова: «Да будет Господь милостив к нам». Оставшись один, он всю ночь просидел у тела жены: читая Евангелие, плакал. Когда на кладбище ставили крест, Валентин Феликсович своей рукой написал на нем: «Чистая сердцем, алчущая и жаждущая правды…».

* * *

От отчаяния после кончины супруги знаменитого хирурга спасла непреложная мысль: его жизнь во вдовстве так же, как и в браке, будет посвящена Богу. Господь не посрамил этого упования: за трагическим жизненным рубежом открылся вдруг новый горизонт, и мир узнал архиепископа Луку, пастыря, монаха и врача, человека необычайной жизненной энергии и воли. Он провел много лет в ссылках и практически был лишен возможности видеть своих детей. Стремление объединить, духовно сплотить семью владыка сохранял до глубокой старости: материально поддерживал дальних родственников, радовался успехам сыновей, посылал наставления внукам и возился с ними на своей крымской даче. К огромному его сожалению, младшие Войно-Ясенецкие были в большинстве своем нецерковными людьми – во всяком случае, так считают биографы [156] – и порой всего лишь использовали стареющего епископа для достижения личных целей. Однако в своей любви он, казалось, не замечал их внутреннего ожесточения.

За несколько лет до смерти, будучи уже слепым, одряхлевшим старцем, владыка написал сыну Алексею: «Слепота, конечно, очень тяжела, но для меня, окруженного любящими людьми, она несравненно легче, чем для несчастных одиноких слепых, которым никто не помогает» [157] . И эта внутренняя умиротворенность, конечно же, была «зрячей» – она была плодом многолетнего подвижничества и восприятия жизни сквозь призму милости и страдания. Страдания, которое он так полюбил.

СОСТАВЛЕНО ПО ИСТОЧНИКАМ:

Лука (Войно-Ясенецкий), свт. «Я полюбил страдание…» [Автобиография]. М.: Изд-во сестричества имени святителя Игнатия Ставропольского, 1999.Поповский М.А. Жизнь и житие Войно-Ясенецкого, архиепископа и хирурга // Библиотека святоотеческой литературы. [Интернет-портал]. URL: http://orth.narod.ru/articles/o_luka/

Приложение

Слово в день празднования праведным богоотцам Иоакиму и Анне [158] Архимандрит Иоанн (Крестьянкин) [159]

Во имя Отца и Сына и Святого Духа!

Вчера мы праздновали Рождество Той, Которая Своим Рождеством положила начало нашему спасению. Ибо Она едина и единого ввела Христа во вселенную, ибо Она едина и Ею единой «земная с Небесными совокупляются, во спасение душ наших» [160] . И не было перед величием совершившегося события в тот день места памяти о ком-то другом. Но сегодня Святая Церковь, еще продолжая праздновать Рождество Богоотроковицы, предлагает нам воздать благодарную молитвенную память тем, кому мы обязаны появлением Ее в мире. Это родители