Человек в штатском посмотрел на нее и криво усмехнулся.

— Полагаю, вас не стоит спрашивать, какого мнения вы о Великом Плане.

Что за Великий План? Дан лихорадочно припоминал все, что видел и слышал, но…

— С вашей стороны было бы благоразумнее… — человека в штатском перебил звучный голос:

— Брось эти провокации, Маран. Почему бы тебе не поинтересоваться моим мнением о ваших планах? Мне есть что сказать на этот счет. Оставь в покое женщину.

— А, гражданин самоубийца… — насмешливо проговорил тот, кого назвали Мараном.

— Полагаю, что должен поблагодарить за спасение моей ничтожной жизни вас, гражданин начальник спецотдела Охраны? — в голосе человека, в котором Дан узнал смельчака, пытавшегося помешать разрушению дворца, так, видимо, следовало толковать недавнюю сцену, была явственно слышна ирония.

— Не стоит благодарности, гражданин поэт.

— Что с ним делать? — осведомился охранник, придерживавший то ли пойманного, то ли спасенного за локоть.

Маран пожал плечами. Поэт, видимо, правильно оценив его жест, отвесил преувеличенно вежливый поклон и скрылся в толпе.

Маран извлек из нагрудного кармана небольшой округлый предмет, нажал на его основание, произнес в раструб на верхушке несколько непонятных слов, затем повернулся к охранникам.

— Сейчас подойдет мобиль, отвезете этих двоих в Крепость. Ко мне.

Без дальнейших объяснений он обвел взглядом площадь и зашагал к тому зданию, в котором Дан и Ника провели ночь. Охранники опустили автоматы, и Дан позволил себе оглядеться по сторонам.

Они стояли почти в центре вытянутого овала, некогда огромной площади. Концы овала были заострены, замыкаясь прежде, по-видимому, сооружениями с очень маленьким основанием — теперь это были две груды развалин, и по всему периметру площади, за исключением трех небольших отрезков, тянулись развалины, развалины… Дан всмотрелся в строение, в котором они провели ночь, и снова болезненно перехватило дыхание: здание это было пониже и подлинней, величия в нем было меньше, чем в погубленном дворце, но стиль тот же, та же вдохновенная красота, то же совершенство линий и изгибов… он содрогнулся, увидев разбитые скульптуры, маленькие, похожие на свечи, обломанные шпили, мятое кружево решеток… По-видимому, это здание и еще два сохранившихся — одно напротив и другое чуть поотдаль, были частью единого архитектурного ансамбля… Дан почему-то вспомнил Цвингер, хотя то, что он видел здесь, было в сто крат прекраснее. И масштабнее. Воспоминание вернуло его к реальности, он заметил, что толпа отхлынула от них к очередной жертве… да, именно так он подумал об обреченном здании — жертве… и они с Никой и двумя не слишком бдительными конвоирами, которых после ухода Марана больше занимало развернувшееся на площади действо, нежели арестованные, оказались одни. Дан прикинул расстояние до угла, за углом вроде должен быть проход — куда? Поди угадай. Придется рисковать. Отодвигаясь от Ники, чтобы обеспечить себе свободу действий, Дан незаметно коснулся ее локтем. На секунду он представил себе удовольствие, которое получат охранники от знакомства, даже шапочного, с кун-фу, и невольно ухмыльнулся. Тренированные мышцы все сделали сами, через двадцать секунд оба охранника в причудливых позах валялись на мостовой, а Дан и Ника во всю прыть неслись к намеченному углу. За углом действительно оказался широкий проход, который вывел их в небольшой, изрядно изуродованный парк. Деревья росли редко, часть их была вырублена, со многих стволов почти сплошь ободраны ветки, и парк, несомненно, просматривался насквозь. Они пробежали его, не останавливаясь, и снова оказались среди развалин, где, как и в парке, не было ни души, только одинокая фигура виднелась далеко впереди. Человек шел медленно, они догнали его, пробежали мимо, на бегу Дан узнал все того же незнакомца, которого Маран назвал поэтом, подумал мельком, не обратиться ли к нему за помощью, заколебался, и тут незнакомец негромко окликнул его сам:

— Эй, друг!

Дан остановился.

— Ника, стой!

Человек подошел, испытующе оглядел их и сказал:

— Направо.

Через четверть часа, после бесконечного петляния между развалинами, они вышли к узкой улочке, пересекли ее наискось и через низенькую подворотню с единственной и то треснувшей доской на петлях, видимо, символизировавшей ворота, вошли во двор, тесный и мрачный. Двор, за ним другой, третий, соединенные узкими проходами под арками, низкими настолько, что Дану приходилось без конца нагибаться. Пройдя несколько дворов, они оказались перед крутой каменной лестницей, ведущей в какой-то подвальчик. Их проводник сбежал по ступенькам и толкнул обыкновенную дощатую дверь.

— Добро пожаловать, — он улыбнулся, но улыбка у него была невеселая.

Это был маленький ресторан или кабачок, возможно, закусочная — деревянная стойка, несколько столиков со стульями, блеклые занавески на крошечных оконцах под самым потолком, десяток посетителей. Человек за стойкой, протиравший длинным клетчатым полотенцем матовые стеклянные чашки, поднял голову, лицо его просветлело, он приветственно махнул рукой.

— Налей нам по чашке, Колен, — сказал новый знакомый и уверенно прошел в угол к единственному свободному столику.

— Присаживайтесь. Надеюсь, ты пьешь тийну, приятель?

— Тийну? Давай тийны, какая разница, — храбро сказал Дан.

— Ты не знаешь, что такое тийну, приятель. Уж не с Рэты ли ты свалился?

— Вроде того, — неопределенно ответил Дан.

Его собеседник удовлетворился ответом, его больше занимало другое.

— Скажи на милость, каким образом вам удалось расстаться с моим другом Мараном? — спросил он с любопытством.

Дан коротко объяснил.

— А что, Маран действительно твой друг? — поинтересовался он в свою очередь.

Его собеседник помрачнел.

— Мы учились с ним у одного учителя…

Он не продолжил, только махнул рукой, взял с подноса, не дав Колену переставить ее на стол, полную чашку, приподнял, словно салютуя, и выпил одним глотком. Дан последовал его примеру. Поэт помолчал, потом спросил:

— Слушай, приятель, а как тебя зовут?

Дан назвался.

— А твою подругу?

— Это моя жена, — сурово ответил Дан.

— Скажи-ка! А что, ее имя засекречено?

Дан нахмурился.

— Ее зовут Ника, — буркнул он нельзя сказать, чтобы уж очень приветливо. — А тебя?

— Меня? — удивление его было неподдельным. Он помолчал, поглядел по очереди на Дина, на Нику, будто проверяя, не шутят ли они, затем сказал, — я — Поэт.

— Но это не имя, — возразил Дан. В голове у него шумело от коварной тийну… вот тебе на, а он по сей день думал, что алкогольных напитков тут нет…

— Это мое имя. Эй, Колен, принеси мою ситу. Я хочу спеть для твоей жены, — обернулся он к Дану, — ты позволишь?

— Лучше б ты пел для своей жены, — ляпнул Дан пьяно.

— Ты ведешь себя, как неандерталец, — прошипела Ника ему на ухо, и он мотнул головой, пытаясь отогнать хмель.

— У меня нет жены, — кратко ответил Поэт. — Впрочем, я могу спеть для тебя самого, если уж ты такой ревнивец.

Он взял из рук бармена странный инструмент, очертаниями схожий с гитарой, но поменьше и более вытянутый в длину, перебрал струны… низкий, глубокий звук напоминал даже не скрипку, а виолончель.

— Никогда такого не видела, — сказала Ника.

— И не увидишь. Я сам ее придумал и сделал. И назвал в память своей первой возлюбленной. Сита.

— В память? Она?..

— Она умерла. Лучшие свои стихи я сочинил в тот день, когда она умерла. Стыдно вспомнить — она лежала мертвая, тихая, неподвижная, а я вместо того, чтобы рыдать и рвать на себе волосы, сочинял стихи… о том, какая она мертвая, тихая, неподвижная… потом перечитал и засмеялся от радости — как хорошо получилось. Страшная штука — поэзия…

— Потому ты и не женат? — спросила Ника осторожно.

— Да нет. Это было давно. И потом, первая любовь это всего лишь первая любовь, она как радуга над струями фонтана. Нет, не потому.