А потом они зарубцевались. Внешне выглядело, будто хирург провёл на Косте свою первую операцию. Так оно и было, но хирург объяснил наличие многочисленных узлов и даже хрящей действием полезных лучей. Смотреть было страшно. С такими членами выпускают из больниц вурдалаков в американских фильмах. Костя увидел себя в зеркале – расстроился, даже захотел пойти на пластическую операцию. И уже заодно, чтобы не просто исправили, а сделали, как у Шварценеггера или у Ларса фон Триера.
Но жена оказалась против. Ей понравилось.
ИХ ПЕРВЫЙ МУЖЧИНА
Когда мне было тринадцать лет, я в один день лишил невинности троих девушек. Девочек. Сказать по правде, я мало понимал тогда степень значительности, серьёзности происходившего. Всё было, как игра. Детская игра.
Мы жили в маленьком совхозе, близ города Актюбинска. Совхоз выращивал овощи, и было у него ещё стадо молочных коров. Летом, два раза в день, на пастбище уезжала машина с доярками. Кто-то из взрослых предложил нам увлекательное путешествие: съездить на дойку, попить парного молочка, искупаться в самой тёплой в мире речке Илек.
А нас было четверо друзей-приятелей: я, Наташка, Валька и Надька. Жили по соседству. Ровесники. Наташка, правда, на год моложе. Дрались, играли вместе, чуть не с пелёнок. Даже пробовали материться. У девчонок получалось лучше, поэтому я не употребляю, любимых московской интеллигенцией, выражений и по сей день. Так сказать, комплексую.
Дорога к пастбищу запомнилась сонной, почти мгновенной. Нас укачало на фуфайках, разбросанных в кузове грузовика для мягкости. Только одна остановка в пути: в Актюбинске, у железнодорожной пекарни. Шофёр дядя Федя принёс и передал в кузов дояркам охапку пахучих и тёплых буханок хлеба. Потом, уже там, на дойке, мы пили парное молоко вприкуску с этим хлебом, посыпанным солью. Мы тогда, к вечеру, уже стали другими. Я – мужчиной. А Валька, Надька и соплячка Наташка – женщинами.
Грузовик остановился, и мы проснулись. Оттого, что перестал трясти, тарахтеть автомобиль. Оттого, что сухо, пронзительно стрекотали кузнечики и пели разные птички вместе с жаворонками. Доярки поспрыгивали с кузова на землю, пошли настраивать свои дойные механизмы.
Мы спросили у дяди Феди, где речка и побежали на речку. Взрослые не боялись отпускать нас одних: в летнее время воды в нашем Илеке воробью по колено. Нет. Журавлю. Ведь мы там могли плавать, отталкиваясь от песочного дна и даже чуточку нырять.
Кто – то из нас предложил купаться голышом. Как мне кажется, одна из моих девочек-матерщинниц. Они потом говорили, что это я, бесстыдник. Против оказалась только Надька: стеснялась рёбрышек своих, да косточек. Стянула с себя самодельные деревенские трусики и побежала в речку в длинноватом – на вырост – ситцевом платьице. У полненькой Вальки под платьем оказались вспухшие грудки. Тайком я всё взглядывал на эту диковину. Валька и позвала меня в речку играть в «лодочку». Простая, всем доступная, игра. Особенно хороша на мелководье, при небольшом течении.
Я вошёл в речку, присел, и воды мне стало по грудь. Валька, повернувшись ко мне лицом, села верхом ко мне на колени. Если теперь обоим потихоньку отталкиваться ногами от дна, и грести руками, получится «лодочка». Мы стали отталкиваться, и нас тихо, легко понесло тёплым течением. И почему бы так и не поплавать – действительно, хорошая игра. Но у меня вдруг возникли некоторые помехи, осложнения. Дело в том, что мой мальчишеский отросточек, безобидный и мягкий, всё время прижимался к Вальке. И на куда-нибудь к спине, затылку или шершавой пятке, а к вязкой безволосой складочку меж распахнутых девчачьих бёдер, которая, благодаря такой замечательной игре, всё время меня касалась. Я почувствовал, что у моего уступчивого, добродушного дружка, появились признаки агрессии: он стал расти и твердеть…Сейчас я бы уже знал, что делать. А тогда я застеснялся. Я сказал Вальке, что хочу немного поплавать один и пошёл отвлекать, остужать в воде, своё разбухшее чудо. При этом двигался почти ползком: опасался , что встану из мелкой воды, и Валька увидит мою метаморфозу.
Я даже не знаю, где в тот момент купались Наташка с Надькой, Их будто бы и не было вовсе. Наверное, были, но, как я теперь понимаю, у меня впервые поехала крыша, как у настоящего мужчины, и я ничего не видел. Я так думаю, что девственница моя, Валька, тоже что-то почувствовала. Она всё крутилась возле меня то окуная, то показывая из воды свежие свои грудки и просилась ещё поиграть в «лодочку». Но только во взгляде у неё появилось что-то такое, что мой юный друг стал снова набухать и топорщиться.
И, все-таки, хотелось поддаться на уговоры, пустить к себе Вальку.
Я побегал по берегу, попрыгал. Стал нормальным человеком. Нашёл-таки Надьку и Наташку, показал им язык. Оглядев себя, не обнаружил ничего предосудительного. И – решился.
А в воде Валька села уже сразу так, что пухленькая складочка её раздалась и слегка, будто бы защемила сверху, по длине, успокоившегося уже было, моего скромника. И мы, вроде, как и плыли, но будто замер мир, и время остановилось. Покачиваясь, Валька, как щенка за шкирку, ухватывала меня своей складочкой. Та губами берут свирель или флейту. Доигралась. Я почувствовал, что у меня выросло целое бревно, и сделал слабую попытку снова сбежать, но Валька меня удержала. Возникший между нами предмет уже мешал продолжать нашу странную игру. Где-то там, внизу, в воде, он торчал, как кол, и Валька, не отрывая от меня глаз, двинула бёдрами так, что теперь уже упруго-жёсткий конец окоченевшего ствола вошёл к ней в складочку и даже чуть куда-то глубже. Она несколько раз, всё так же, не отрывая от меня взгляда, качнулась, присела на головку. Потом, с протяжным выдохом-стоном ещё качнулась, и опустилась до предела. Я тоже сказал то ли «А-а-а!», то ли «У-у-у!», то ли «О-о-о!» Горячо. Скользко. Сладко. Я дёрнулся и затих. Глаза у Вальки были полузакрыты и виднелись одни белки, без зрачков. Но она с меня не падала. Значит, не умерла. В таком же забытьи она потянулась ко мне, обняла, прижалась./Целоваться я стал лет через пять. Научился – через десять. Тогда мы просто обнялись. Потом вышли на берег.
Но на этом всё не кончилось. Наташка с Надькой загорали. Надька загорала в платье, задрав его так, чтобы не было видно рёбер. Ну и что, если груди не выросли – подумал я. Зато всё остальное – как у Вальки. И решил девочек развлечь. Пришли на речку купаться и скучают. Повод был. На лобке у меня вырос первый волосок. Длинный, чёрный и кудрявый. Из воды я вышел с Валькой какой-то другой. Смелый. Я сказал девчонкам, что у меня вырос волосок, и они собрались посмотреть. Окружили меня, как школьницы наглядное пособие. У них-то ещё не было такого взрослого украшения. Даже у Вальки. От неожиданного внимания то, что находилось у меня под волоском, стало опять набухать, а потом и горделиво восстало, пульсируя, во всей своей красе, перпендикуляром к девочкам. Этакая, слегка всё же нагловатая, стрела Амура. И я уже не смущался. Мне даже нравилось быть таким, и то, что все три девочки так уважительно, и – то ли заворожено, то ли с суеверным страхом, - как на кобру, смотрели на мою, явно повзрослевшую, писюльку.
А Надька-тихоня, стыдливая наша, вдруг всех ошарашила. Она присела на корточки, взяла осторожно мою кобру рукой за шею, внимательно оглядела вблизи со всех сторон и… чмокнула в самую головку. Валька сказала: - Что, Надька, - дура, что ли? Разве можно такое в рот брать? ( Тогда, в пятьдесят седьмом, такое в рот не брали). Я позвал Надьку играть в «лодочку». Надька сказала: я не умею. А Валька даже подтолкнула: иди, иди, чего весь день на берегу лежать.