И вода времени меня втянула…

Мы вышли из автобуса и начали подниматься по широкой лестнице, от дороги устремлённой вверх к мемориалу. Я растворялся в тумане, который мгновенно поглотил нас, оторвал от реальности современного мира, потянул вверх по лестнице в пространство давно минувшего прошлого.

Там, наверху, вынырнул из водянистой завесы знаменитый шипкинский монумент. Сверху сыпал дождь со снегом. Мой тонкий бешмет давно уже не спасал меня, и я с завистью смотрел на Валентина Ивановича, плотная черкеска которого только-только начинала впитывать влагу. Поднявшись по лестницы к монументу, я оказался вымокшим до последней нитки. «А ведь всё было тогда, в ту войну, примерно так», — подумал я, а озноб всё больше начинал пробивать меня. Уловил мою мысль и Перепелицын:

— Так понятнее, что наши солдаты здесь перенесли…

Мы шли в тумане и натыкались на пушки и надгробные кресты. Останавливаемся, читаем надписи, крестимся…

Велика сила русского солдата, когда он, взявший в руки оружие, защищает свою Отчизну, свой родной дом. Вдвойне велик его подвиг, когда он, не взирая на трудности, вдалеке от границ России выполняет миссию освободителя, не жалея своей жизни во имя жизни ближнего. Сложновато примерить их рубашку на свои плечи, душа была у тех людей пошире, веры побольше, оттого и натура их необъятна, не окинуть её современным взором, не понять всей глубины. Но мы помним, и из этого «помним» черпаем свои силы, поддерживая свою жизнь живительной водой неиссякаемого источника памяти…

Мы пробыли наверху около получаса, и когда наши глаза встретились, мы поняли друг друга без слов. Вода уже не впитывалась в одежду, она стекала по ней ледяными струйками, и зубы у меня начинали непроизвольно выстукивать морзянку.

По лестнице мы бежали вниз наперегонки, но это только немного согрело меня. Переведя дух уже на дороге, я спросил:

— В какую сторону идём?

Перепелицын махнул в сторону Габрово:

— В Казанлыке мы уже были.

Понять перспективу нашего движения было невозможно, густой туман не давал разглядеть окружающую местность более чем на десять шагов. Дорога была пуста, движения в связи со столь ранним временем не было, и когда перед нами начал вырисовываться силуэт придорожной харчевни, мы испытали необычайный прилив счастья, похожего на тот, что испытывали матросы, привязанные к мачте и увидевшие на горизонте землю обетованную.

Харчевня была пуста, за стойкой — заспанный бармен, но наше счастье удвоилось — здесь было жарко! Мы застыли посреди заведения подобно истуканам, не зная, что нам предпринять дальше, и уже через несколько секунд вокруг нас образовалась большая лужа от стекающей воды. Бармен вывел нас из транса, вытянул на середину харчевни «козёл» — самодельный электрический обогреватель, и жестом показал нам, что мы можем возле него сушиться.

Это было истинное счастье! Мы сдвинули вокруг «козла» стулья и развесили на спинках наши вещи — черкеску, папахи и бешметы. Сапоги, после недолгого раздумья, были сняты и поставлены рядом с прибором, оскалившимся раскалённой докрасна спиралью.

Каждый из нас представлял собой живописное зрелище: босой, в мокрых штанах с лампасами, в тельняшке, поверх которой повязан наборный кавказский пояс с кинжалом.

Спрашиваю у Перепелицына:

— Тебе заказать что-нибудь?

— Я ещё не проголодался. Попроси у него кипятка, я кофе попью.

Вещи начали паровать, наполнив харчевню специфическим запахом казармы. Мы располагаемся за столиком, я взял двести граммов водки и гамбургер, Валентин Иванович развязал солдатский вещмешок, с которым он никогда не расставался в дороге, достал НЗ — банку с кофе, банку с сахаром, ложку и большую алюминиевую кружку ёмкостью не менее литра. Бармен принёс кипяток, и наш маленький мирок стал так уютен и мил, что хотелось петь от радости.

На дороге послышался приближающийся шум работающего двигателя, на стоянку у харчевни «пришвартовалась» фура. Выглядываю в окно:

— Турки…

Дверь открылась, в заведение вошли два водителя. Один из них направился сразу к стойке, другой же, небольшого роста чернявый большеглазый мужичок лет сорока, присел за столик, стоявший рядом с нашим.

Покосившись на него, я выпил свою порцию водки, Валентин Иванович для чего-то надел на кончик носа очки и, размешав в кружке сахар, начал подносить это гигантское алюминиевое изделие к губам, шумно отхлёбывая содержимое.

Глаза у турка округлились ещё больше, нижняя челюсть отвисла, и он то и дело переводил взгляд то на кружку, то на кинжал, который у Валентина Ивановича был величиною с римский меч. Я про себя усмехнулся, представив, что если бы этого водителя поставить рядом с сидящим Перепелицыным, то он, пожалуй, достал бы ему только до плеча.

Не сводя глаз с пожилого казака, турок вполголоса, как будто боясь нарушить покой великана, спросил у меня:

— Аскер?

— Аскер, аскер, — ответил я ему.

Перепелицын встрепенулся, нахмурив брови:

— Что он там говорит?

— Спрашивает у меня, кто ты: воин?

— А-а-а…

А турок с восхищением причмокнул:

— Ох-ох-ох, аскер!!!

Тот, кто стоял у стойки, тоже с интересом смотрел на наш живописный бивуак, то и дело оценивающе оглядывая то меня, то Валентина Ивановича.

Водители наскоро перекусили, и уже минут через двадцать встали из-за стола. Маленький турок ещё раз на прощание глянул в нашу сторону, вздохнул и, покачав головой, сказал:

— Ох, аскер…

Наше настоящее и будущее действительно пересеклось с далёким прошлым. Мы приехали на Шипкинский перевал, отхлебнули мизерную толику того, что предкам нашим пришлось перенести на протяжении всей той далёкой зимы, и встретили здесь тех, чьи предки этот перевал штурмовали. Бьюсь об заклад, что и у этих турок открылись в подсознании некие шлюзы, через которые хлынула на них информация памяти о том, как здесь, в этих самых местах рубили чернявые головы их дедов такие же чернявые, горбоносые и скуластые, отточенные восточными ветрами казаки — аскеры Белого Царя.

Мы благополучно просушились, попрощались с радушным хозяином и к вечеру этого же дня добрались до Варны.

Дорога домой, сотканная из многочисленных больших и маленьких приключений, была не менее авантюрной, чем дорога из дома. Впрочем, такой была жизнь не только наша с Валентином Ивановичем, не только наша судьба, но и всех тех, кто жил в ту страшную эпоху, когда кучка реформаторов начала разрушать крепкие стены, возведённые на подгнившем фундаменте недавнего прошлого. Вместо того чтобы фундамент укреплять, они на нём же, подмытом вдобавок ко всему ещё и дождями перемен, начали строить кичливую постмодернистскую конструкцию, которая вскоре обрушилась, а они отмывали деньги на строительстве новой конструкции, судьба которой была прогнозируема, и так до бесконечности…

Жизнь пыталась переломить нас через колено, а мы упиралось руками и ногами, и старались не просто выжить, но и выйти из оцепенения пересмутья духовно невредимыми. Не всегда это получалось, но мы всё равно хотели выжить и цеплялись за жизнь, бьющую нас по рукам, изо всех сил.

Валентин Иванович затянул меня на работу в охрану одного из автопредприятий, но я не смог протянуть там и полугода. Хотелось уйти в себя, создать свой мир, и я попытался выстроить собственную жизненную конструкцию, которая, как мне думалось, спасёт от разрушения.

«Асфальтовый казак — не совсем казак. Именоваться казаком может только хозяин», — вывел я сам для себя формулу, в которую попытался себя вогнать.

Все имеющиеся сбережения были потрачены мной весною 1994 года на обустройство хозяйства. Лошади, коровы, навоз и сенокос втянули меня в созданный собственными силами жёсткий суточный и годичный цикл. Они спасли меня, я благодарен Богу за то, что он подарил мне чувство хозяина и радость оставаться самим собой, но со временем увидел я и прощупал и обратную сторону этой медали: пришлось мне изведать страх того, что я уже не могу быть вольным в своих действиях и решениях, жёстко привязанный к придуманному мной миру.