Весьма дальновидна и мысль Нодье о пользе тематических библиотек и специализированных библиографий — жизнь показала, что будущее именно за ними. Наконец, Нодье был пропагандистом и защитником первых изданий французских классиков XVII века, которые в его время мало кто воспринимал как редкости, заслуживающие мало-мальски серьезного отношения. Поскольку после революции множество книг лишились владельцев и оказались в буквальном смысле слова на улице, в 1820—1830-е годы первые издания Мольера и Расина, за которые собиратели уже во второй половине XIX столетия стали платить бешеные деньги, валялись на лотках букинистов, и те рады были сбыть их за несколько су. Парижские книгопродавцы, такие, как Ж.-Ж. Тешне или Л.-С. Сильвестр, старались поднять цену на эти издания, но далеко не всегда добивались успеха. Нодье и своей собирательской деятельностью, и своими темпераментными статьями оказывал им неоценимую помощь.

В резком же суждении о факсимильных изданиях (точнее, их осуждении) также есть рациональное зерно. Суждение это как нельзя более ясно показывает, что Нодье ценил книгу не просто как раритет, предмет коллекционерской гордости, что он не принадлежал к числу тех собирателей, которым абсолютно все равно, какие книги собирать, лишь бы они были старинными и редкими. Для Нодье книга — почти живое существо (не случайно из статьи в статью переходит у него сравнение переплета с драгоценностями, которыми влюбленный осыпает любимую женщину, не случайно называет библиотеку гаремом). Он ценит не вообще книгу или издание, но конкретный экземпляр с его неповторимой индивидуальностью; его влекут рукописные пометы на полях, герб владельца на переплете, приплетенный портрет автора; след времени и истории, след человеческой руки, след отношений между людьми. «Нравственные и политические максимы, извлеченные из „Телемака”» волнуют Нодье потому, что сама история расписалась на страницах этой книги, с помощью которой один французский король предсказал, сам того, впрочем, не ведая, другому французскому королю, своему внуку, гибель на плахе. За страницами ”Парижского часослова” встает для Нодье образ молодого и влюбленного Ронсара, засвидетельствовавшего на форзаце этой книги свою любовь к ее владелице.”Каталог древнего и нового мира в семи книгах” или том с причудливым названием ”Диалактическая и потенциальная Секстэссенция” интересны Нодье не только потому, что экземпляры их наперечет, но прежде всего потому, что его волнуют личности их авторов — вспыльчивого доктора Ландо, по иронии судьбы взявшего себе псевдоним ”Спокойный”, и амьенского безумца Демона, вознамерившегося примирить враждующие политические партии Франции.

И так — всегда. Нодье ведет речь о книгах и о прошлом, а волнуют его люди, причем не только люди ушедших веков, но и современники. О чем бы Нодье ни писал — об Альдах, о переплетах XVI столетия, о рукописи поэта-аристократа XVII столетия, — он всегда находит возможность связать свои размышления с современностью, упрекнуть Крезов XIX века в пренебрежении к литературе, сравнить нынешних издателей-промышленников с высокообразованными издателями инкунабул (не в пользу первых). В библиофильских работах Нодье — философ и публицист, с тревогой вглядывающийся в свою эпоху.

Чтение старых книг расширяет кругозор, но оно вселяет в душу горькое сознание, что под луной не только ничто не вечно, но и ничто не ново. В ”Истории Богемского короля” Нодье так сформулировал это свое кредо: ”И вы хотите, чтобы я — подражатель подражателей Стерна, который подражал Свифту <…> который подражал Сирано <…> который подражал Рабле — который подражал Мору — который подражал Эразму — который подражал Лукиану — или Луцию из Патраса — или Апулею, — поскольку я не знаю, да и не хочу знать, кто из этих троих был ограблен двумя остальными… и вы хотите <…> чтобы я написал книгу, новую и по форме и по содержанию!”[9] (как видно по отточиям, мы немного сократили перечень предшественников Нодье; в тексте романа цепочка еще длиннее). Александр Дюма вспоминал, что Нодье рассказывал о давно прошедших событиях так, как будто присутствовал при них: ”Он знал всех — он знал Дантона, Шарлотту Корде, Густава III, Калиостро, Пия VI, Екатерину И, Фридриха Великого <…> он присутствовал при сотворении мира и, видоизменяясь, прошел сквозь века”[10]. Кроме таланта, ”путешествиям во времени” способствовала громадная эрудиция Нодье, прилежного читателя старых книг. Эта-то эрудиция и позволяла ему смотреть на современность ”под знаком вечности” и сознавать вторичность того, что многие менее образованные и более тщеславные современники с восторгом принимали за открытия.

”Я читаю книги не так уж много лет, — писал он в 1815 году, — но на моих глазах человеческая наука уже раз десять обзаводилась новыми методами; я уж не говорю о политике, которая во Франции является не столько научной системой, сколько модой. Прежде у всех на устах были алхимия и каббала, нынче их заменил магнетизм, который в свою очередь тоже устареет; демократические памфлеты постигнет, возможно, та же судьба, что и памфлеты времен Лиги, которые не были ни более безупречны, ни более безобидны”[11].

Целую книгу (”Вопросы литературной законности”) Нодье посвятил плагиату, заимствованиям и подражаниям; им двигал при этом не просто интерес к курьезам, не желание блеснуть эрудицией; нет, в выборе темы сказался его напряженный интерес к жизни традиций, к литературной преемственности; его потому и влекли случаи плагиата, что плагиат — крайнее выражение, ”доведение до абсурда” той общности и повторяемости, которая представлялась ему главным законом существования литературы.

Иной раз может показаться, что в своем стремлении обнаружить у всякой теории и концепции древние прообразы, отыскать ее источники в ”старой брошюрке” Нодье не знает меры и грешит против истины; однако современные энциклопедии подтверждают и то, что классификация наук Д’Аламбера повторяет бэконовскую (”О совершенствовании рода человеческого”), и то, что Свифт и Вольтер очень многим обязаны ”фантастическим путешествиям” Сирано де Бержерака (”Библиография безумцев”). Собирая книги и описывая их, Нодье стремился выявить эту не для всех очевидную связь времен и культур. Однако старания свои он чаще всего ощущал ”гласом вопиющего в пустыне”.

Современная культура тревожила Нодье по двум причинам: во-первых, потому, что она, как ему казалось, ”не помнила родства” и принимала ”хорошо забытое старое” за новое — по невежеству; во-вторых, потому, что, тщеславно любуясь собственными достижениями, она вовсе не думала о потомках и о том, какое наследство она им оставит. Нодье постоянно негодует на качество книг, изданных в первой половине XIX века, — книг, напечатанных на скверной бумаге, кое-как сшитых и безвкусно переплетенных.”Наши предшественники, чем бы они не занимались, всегда держали в уме потомство. Мы же не заботимся даже о собственной старости. Нынче книги издают так же, как строят дома, — на одно поколение, причем такое, которому отмерен весьма короткий срок”, — писал он в 1834 году[12].

Сам Нодье постоянно думал и о потомках, и о том, как передать им все богатства, скрытые в старинных книгах. Даже современное состояние библиографической науки и библиофильства он описывает, заботясь в первую очередь об историках будущего — для них указывает он нынешние цены на редкие книги, поскольку по собственному опыту знает, как важно бывает обнаружить в трудах далекого предшественника бесценную мелочь из тогдашнего литературного быта.

В одной рецензии 1815 года Нодье выразительно сформулировал это свое кредо комментатора и историка. Процитировав слова Монтеня: ”Мы только и делаем, что поясняем друг друга. Повсюду в изобилии комментарии, авторов же что-то не видно”, он пишет: ”Монтень не бросил бы этого упрека нашей эпохе. Авторов по-прежнему не видно, но до изобилия комментариев очень далеко, хотя авторам нашего времени комментарии бы не помешали. Комментаторы подобны тем лианам, которые обвивают лишь могучие деревья и ползут вверх лишь по крепким стенам. Им нужна надежная опора. Большинство читателей полагают, что наилучшие произведения французской литературы в комментариях не нуждаются. <…> Однако то, что кажется маловажным нам, будет становиться все более и более важным по мере того, как наш язык, старея, будет удаляться от классической традиции и меняться, уступая место какому-то новому наречию. Эта эпоха исчезновения традиции есть царство тех, кто взвешивает дифтонги и препарирует слоги”[13]. Такой комментарий для потомков и создавал Нодье, когда тщательно фиксировал подробности ”библиофильской жизни” первой трети XIX века.