— А почему это ты вдруг решил, — вкрадчиво протянула Катрина, — что я… хочу жить?

Глаза у нее при этом сверкнули безумным блеском. А опухшие разбитые губы растянулись в улыбке. Только не в безумной уже… но лукавой какой-то. Игривой.

Ошеломленный Киф не нашел ничего лучше, кроме как ударить снова. Но занесенная рука так и зависла в воздухе. Как на невидимую преграду наткнувшись на… смех. Да-да, на одновременно торжествующее и искренне-веселое хихиканье пленницы. Очень быстро переросшее в хохот безумия. Так могла смеяться гиена — зверь, обитающий в родных краях Аль-Хашима. Или ведьма, на шабаше сподобившаяся свиданию с бесами. Причем с несколькими сразу.

От такого смеха Кифу хотелось зажать уши. А еще больше — попятиться прочь. И вообще забыть дорогу в эту чертову развалюху.

— Ну что же ты, паренек, — проговорила, отсмеявшись, Катрина, — то смертью мне грозил. А теперь даже ударить боишься.

Невзначай… хотя скорее все-таки намеренно интонациями она напомнила вору уличных шлюх. Тех единственных представительниц слабого пола, что соглашались иметь с ним дело. Даже с ним…

— В этом все вы, мужики, — не унималась пленница, — на словах-то силой, храбростью кичитесь. На воителей легендарных киваете… ха-ха. А как доходит до дела — рохля на рохле. И слюнтяем погоняет.

И… ты правда хочешь знать, зачем я здесь? Да, пожалуйста! Слушай. Я собиралась распорядиться своей жизнью, как хочется мне. А не мужу, свекрови, соседу. И не дожидаясь, пока Господь меня призовет. Какой-то добрый человек согласился помочь мне в этой затее. Но он оказался мужиком — вот беда. А мужики никогда ничего не доводят до конца. Потому что рохли! Слабаки!

Вдоволь выговорившись, Катрина как бы между прочим облизала разбитую губу. Язык у нее, как заметил Киф, был… хм, весьма недурен. Как, впрочем, и сама молодая пленница. Взглянув на нее с этой, изначально неожиданной, стороны, вор понял, как мог бы отомстить. И за насмешки, моральное унижение — и просто за напрасно потраченное время. Ибо след, оставленный парочкой недругов, оказался ложным.

— Покончить с собой мечтаешь, — прошептал вор, склоняясь над связанной Катриной, — а вот не надейся. Такой радости я тебе не дам. Лучше освобожу тебя… выпущу на все четыре стороны. Но прежде… доставлю радость себе.

С этими словами он принялся было развязывать веревки, опутавшие пленницу. Затем, плюнув с досады, выхватил нож. И грубо перерезал путы… как бы случайно повредив платье Катрины. И не абы где, а возле груди. Что только раззадорило вора.

И не его одного, как вскоре стало ясно. Освободившимися руками женщина сперва сама рванула на себе платье. Отчего оно разошлось, открывая грудь и плечи. Затем с неожиданной силой Катрина обхватила Кифа за шею, подаваясь вперед, прижимаясь к вору. В первый миг тот было решил, что пленница пытается его задушить. Но ласковый шепоток развеял все опасения.

«Прости, милый… я ошиблась… ты не рохля… давай, помоги же мне!»

И эти двое помогли друг другу. Помогли… для начала избавиться от столь неуместной сейчас одежды. Да, они почти не знали друг дружку. Не знали, но нуждались — он в ней, она в нем. И даже далеко не стерильная обстановка грязного сарая их не остановила. В конце концов о нормах гигиены жителям этого мира только предстояло озаботиться. Причем не один век спустя.

…хибару, где свела их судьба, Киф и Катрина покинули вместе. Ближе к вечеру. А дальше их след терялся в дебрях столицы. Но одно можно было утверждать с уверенностью: домой, к мужу и свекрови, несостоявшаяся самоубийца так и не вернулась. Именно так: несостоявшаяся — потому что труп ее не нашли тоже. Ни всплывший со дна Морны или крепостного рва, ни разбившийся о булыжники мостовой.

Не стал возвращаться и Киф под начальственную длань брата Теодора.

Что до самого инквизитора, то донесений от вора он прождал до вечера. После чего, признав потерю еще одного человека в отряде, отправился в Краутхолл лично. Потрясая охранной грамотой, брат Теодор дошел аж до королевского замка. Где был охотно принят, хоть и не королем, но советником его величества. Не последней фигурой при дворе.

Советник был тяжело ранен, лежал в постели и даже говорить мог медленно и еле слышно. Придворный лекарь предостерегал его от приемов в таком состоянии. И до поры советник, в общем-то не возражал. Однако, узнав, что явился инквизитор, да еще по поводу беглого алхимика, всеми предостереженьями пренебрег. Состояние, мол, вряд ли улучшится. А то, что он хотел сообщить, сам считал крайне важным.

Правда, выслушав советника, брат Теодор ничего полезного не узнал. Да, Аль-Хашима еще утром взяли под стражу. Но видно зря не доставили сразу в темницу королевского замка — считающегося неприступным. Потому что вскоре алхимику удалось сбежать. Причем с помощью колдовства, не то собственного, не то примененного его сообщниками. Эти-то последние и едва не спровадили советника к праотцам.

Пробовали ли злоумышленников перехватить, задержать? Да, пробовали, как, словно в оправдание себе, говорил советник. Но без толку. То ли стража городская состояла из безнадежных лопухов, то ли колдовство оказалось слишком могущественным. Скорее всего второе, потому что потери стражи не ограничились погибшими только при побеге Аль-Хашима из казармы.

Дальше советник впал в забытье. И понес какую-то ахинею про черный порошок, который-де грохочет как небесный гром, если его поджечь. Крайне обескураженный, брат Теодор попрощался. Напоследок пообещав молиться о здравии государственного мужа.

Итак, след беглецов обрывался вновь. Да, вдобавок, отряд преследователей заметно поредел. В распоряжении инквизитора осталась лишь пятерка монахов. Или, правильнее будет сказать, вооруженных дуболомов. В том, что им под силу будет сладить с Аль-Хашимом и его сообщниками, брат Теодор уже сомневался. Не говоря уж о том, что алхимика сотоварищи еще нужно настичь. А как это сделать без Кифа — инквизитор себе не представлял.

Впору было впасть в отчаяние. Но брат Теодор отродясь не позволял себе такого греха. А вместо этого, как и подобает духовному лицу, обратился к Богу и Хранителю. Взмолившись о ниспослании удачи. И удача действительно улыбнулась инквизитору на обратном пути к городским воротам.

Сначала в редеющей по мере приближения ночи толпе он различил священный символ. Большую черную Длань на белом фоне. Затем, придерживая рясу, чтобы не споткнуться, брат Теодор засеменил следом. Стараясь настичь Длань, ну или хотя бы не потерять ее из виду.

Продираясь через толпу, инквизитор вскоре смог рассмотреть предмет своих вожделений поближе. Священный знак, как оказалось, был вышит на сюрко, надетом поверх кольчуги. Саму же кольчугу носил на себе высокий человек, подпоясанный мечом, а лицо скрывавший под шлемом.

Рыцарь-храмовник! Миряне таких еще прозвали дланеносцами.

И без того могучий, в облачении своем рыцарь выглядел чуть ли не великаном. Неспешно, степенно шествовал он вдоль улицы, время от времени посматривая на темнеющее небо. Словно с минуты на минуту ожидал оттуда божественного знака.

Ускорившись вновь, брат Теодор настиг-таки священного воина. Со стороны инквизитор-колобок выглядел при этом весьма комично. Но ему на то было плевать.

— Мир тебе, брат во Хранителе, — обратился инквизитор к храмовнику, сопровождая слова торопливым возложением Длани, — не желаешь ли ты… совершить подвиг во имя истинной веры.

Последняя фраза если и была вопросом, то в ответе на него брат Теодор не сомневался.

Тяжело… Стоит закрыть глаза, и снова видишь опушку, заваленную трупами и обильно политую кровью. Крови столько, что траву уже трудно назвать зеленой. Вся зелень скрылась за многими оттенками красного.

Поодиночке, но чаще целыми грудами валяются тела с черной пятерней, вышитой на спине и груди. Кто-то утыкан стрелами, кого-то изрубили мечами и секирами. Сыны и дочери Великого Рода бились чуть ли не как сами боги. И каждый забрал с собой двоих, если не троих «рукоблудов». Тех презренных подобий мужчины, что добровольно признали себя рабами. И готовы с гордостью поминать о том по любому поводу. А главное — всех, кто еще дорожит своей волей и наследием предков, эти холуи в доспехах готовы обратить в прах.