За завтраком разговор, естественно, шел об освобождении Парижа, о баррикадах, о французских нацистах, стреляющих с крыш, о сдающихся в плен немцах. Антинемецкий пыл Марии не поддавался описанию. Перед самым завтраком пришел муж Марии — солидный, холеный господин с низким, вкрадчивым голосом. Словно поверяя некую тайну, он рассказывал, и очень хорошо рассказывал, эпизоды уличных боев, анекдоты, различные сценки, которые ему удалось увидеть, когда он колесил по Парижу со своей «десяткой». Услышав, что я собираюсь жить в гостинице, супруги принялись горячо уговаривать меня переехать к ним. У них есть комната для гостей, недопустимо, чтобы после всего пережитого я осталась в гостинице, когда у них столько места. Во имя нашей старой дружбы, во имя Женни я должна поселиться у нее, у них…

После завтрака меня провели в комнату для гостей. Чудесная комната. Рядом с ней есть небольшая гостиная, если я осчастливлю их, приняв приглашение, мне отведут также и эту гостиную, таким образом у меня будет настоящая квартирка. Мария открыла дверь этой гостиной, и мне первым делом бросились в глаза козетка Женни… ее большой диван… один из ее Ренуаров. Я едва осмелилась переступить порог. И без сил опустилась на диван, о! Я узнала бы его на ощупь среди тысячи других! Закрыв глаза, я представила себе Женни, сидящую на козетке, и Рауля против нее: «Видишь ли, Анна-Мария, этот человек утверждает, что любит меня… Вот я и подумала: раз никто никого не любит, чего ради ему любить меня?..»

Я открыла глаза, увидела голубые, навыкате глаза Марии, ее широкие бедра, увидела саму Марию среди вещей, принадлежавших Женни, и поняла, что не могу поселиться здесь. Марию, казалось, искренне огорчил мой отказ, она чуть не плакала, и даже муж ее был как будто разочарован. Меня тронула их сердечность, я всегда судила Марию довольно строго и не ожидала встретить такую привязанность к себе. Но, видно, люди после сильных потрясений меняются.

Актер был в военной форме, с рукой на перевязи. Он чуть не задушил меня здоровой рукой, невозможно описать его радость. Долго, долго рассказывали мы друг другу все, что произошло с нами за эти годы… Как хорошо, что уже отменили комендантский час! Актер проводил меня до самых дверей гостиницы.

— Да, — спохватился он, — чуть не забыл, как вам нравится наша патриотка Мария? Хороша, нечего сказать.

— Она пополнела, — ответила я, — и, вероятно, поэтому стала как-то мягче, человечнее…

— Что! — рявкнул актер. — Значит, вы видели эту тварь, эту доносчицу! Она якшалась с бошами. Вас она называла не иначе как «продавшаяся», «объевреившаяся», «террористка»! И муж ее такая же сволочь — оплот «Же сюи парту»![16]

Я растерялась. Прежде чем пойти к старенькой тете Жозефине, надо навести справки, не напроказила ли и она за это время. Если только она не умерла.

А Жако стал большим человеком, он полковник, и так далее. Ни на что, кроме работы, у него не хватает времени. Но так живет большинство моих друзей: людей мало, работы непочатый край, а жизнь такая трудная… Метро приходится брать приступом, в домах ни электричества, ни газа, телефон работает с перебоями, к ресторанам не подступиться… После первых радостных встреч люди теряют друг друга из вида, и вскоре в этом столпотворении остаешься совсем одна.

Париж страшен. Будто его съела ржавчина, он как металл, слишком долго пролежавший в воде… а вернее, в проявителе… Без этих проклятых немцев мы, возможно, так бы никогда и не узнали, что представляют собой наши друзья и знакомые. Но я предпочла бы жить в неведении. Предпочла бы не знать, что такой-то или такая-то, с виду самые обыкновенные люди, на деле оказались героями. Предпочла бы лучше не знать, на какие подвиги способен человек, чем убедиться в его героизме такой высокой ценой. Вот что она сделала с нами, Германия…

Но теперь я говорю не о погибших, а о тех, кто остался в живых. Дружба отхлынула от меня, словно море в час отлива. Еще вчера у меня было множество друзей, ведь в те времена дружба завязывалась так быстро, что десять дней стоили десяти обычных лет. Но вот все снова стало на свое место, и я не знаю, чему теперь верить и какова настоящая сущность вещей. Лица друзей меняются: как будто в течение четырех лет мы видели лишь общий контур, а теперь вдруг начинают вырисовываться отдельные черты. Происходит то же самое, что с человеком после окончания военной службы или по выходе из пансиона: он возвращается в свою среду, к семейным привязанностям, к временно покинутым делам и мыслям, вновь обретает свое общественное положение, материальную самостоятельность… И хотя вы и сидели вместе в окопах, хотя есть у вас общие воспоминания — волнующие, страшные, смешные, милые, — каждый возвращается на то место, что занимал до войны. Война осталась за скобкой. Теперь все мы уже бывшие бойцы.

Я пытаюсь закрыть скобки, начать жить, как будто ничего не было. Фильм «Жанна д’Арк» с Женни в заглавной роли идет с огромным успехом. Сегодня, когда все поблекло — и воспоминания, и ненависть, и солидарность, — одна лишь Женни в своем пророческом фильме подымает нас до уровня чувств, взбудораженных живительной силой патриотизма тех героических лет. Не всякому по плечу накал страстей. И ненависть ко злу у многих была лишь страхом и инстинктом самосохранения. Так те, что сегодня позволяют себе роскошь быть милосердными, на деле — просто безвольные трусы. Душевный Мюнхен! Нам не позволят встать на защиту наших детей, но по-христиански спасут несколько убийц… И к тому же терпимость значительно расширяет круг наших знакомств.

Я по-прежнему живу в гостинице. За мной тут ухаживают, как за родным детищем. Однажды коридорный, тот самый, что в день моего возвращения из тюрьмы преподнес мне два яблока, доложил, что меня спрашивает внизу какая-то дама — мадам Боргез. Это имя всегда пронзает меня, как молния.

Это оказалась жена Жан-Жана. Неузнаваемая, страшно похудевшая… Ее голубые глаза глубоко запали в темные орбиты.

— Аммами! — сказала она и бросилась передо мной на колени.

— Это не в моей власти! — сказала я.

— Сделайте хоть что-нибудь, хоть что-нибудь…

Почувствовала ли я жалость?

— Приговорен к смерти… Они приговорили его к смерти!

Я могла лишь поднять ее, усадила в кресло, дала стакан воды. Я тоже была в отчаянии. Но по другим мотивам. По совершенно противоположным мотивам. «Они приговорили его к смерти…» Кто это — они? Те, кто для Ядвиги, жены Жан-Жана, — они, для меня — мы… Ничего не могу для нее сделать. Даже если бы хотела. Париж как войлоком обит, — сколько ни кричи, никто не услышит. В какую дверь стучаться?

— Но, бедная моя Ядвига, скажите, к кому же, по-вашему, мне бежать? Я ведь — ничто, я никого не знаю… Не ломайте руки!.. По чести…

По чести я должна была бы сказать ей, что «они» правы. Зачем она пришла меня мучить? Что мне до Жан-Жана?.. Терпимость расширяет круг знакомств… Какое отдохновение — перестать ненавидеть. Когда-то Женни дала Жан-Жану сто тысяч франков, которые он у нее выпросил. «Это все-таки мой старший брат…» Как бы сейчас поступила Женни? Но все равно от меня ничего не зависит.

Думаю пойти поглядеть на детей Марии, а также навестить злосчастного хирурга, «активно сотрудничавшего с немцами», которого выпустили из тюрьмы. Шутка ли — мировая знаменитость, ученый, чьи работы о нервной системе и о расизме произвели переворот в науке! Ничего не понимаю. Война не кончилась, еще дерутся на Рейне.

Я глубоко несчастлива. Несмотря на вести о детях и на то, что я собираюсь к ним на Острова. Слишком трудно живется сейчас в Париже, чтобы везти их сюда. Попробуем склеить разбитую семью, вновь познакомиться, приноровиться друг к другу. Кто знает, что они делали и думали все это время… Я уже плыву по крутым волнам Тихого океана, я уже далеко от Парижа, где все происходит не так, как мне, в простоте душевной, представлялось… Сердца вновь ушли в свою скорлупу, руки мои шарят в пустоте, не встречая дружеской руки. Люби ближнего своего, как самого себя! Ведь любили же мы друг друга перед лицом врага, значит нам доступна любовь, значит любить друг друга можно… Так неужели же любят только, объединившись против. А если — за? Не знаю, но никогда мне еще не было так страшно.