Когда мать начинала, бывало, жаловаться на нашу тяжелую жизнь, отец отвечал ей:

— Если бы все балаганские буряты были богатыми, а только мы бедными, вот тогда можно было бы кричать караул!

Все наше хозяйство состояло тогда из одной лошади да двух коров с телками. В те времена просуществовать с таким достатком семье из пяти человек было очень трудно.

Когда я пошел в школу, отец стал уже разговаривать со мной как со взрослым.

— Я, — говорил он, — бедняк-однолошадник. Деньги на жизнь зарабатываем мы вдвоем — я да мать! Иногда приходится залезать в долги к купцам да к своим, местным богачам. Пока они не отказывают, а что дальше будет — увидим. Наша мать — молодец. Зарабатывает не хуже любого мужчины, мастерица на все руки. Будем помогать тебе учиться, пока не встанешь на ноги. Правда, не знаю, сможешь ли ты продолжить учебу, — конечно, не в Иркутске, но хотя бы в Черемхове.

Помню, в те времена у бурят женщину вообще не считали за человека. Поэтому мне казалось странным слышать такие слова отца о матери. При встрече после обычного приветствия всегда справлялись, сколько у вас детей и сколько из них албата (буквально: податных, т. е. мальчиков). Дочери же во внимание не принимались.

Само слово «албата» уже говорило о значении родившегося в семье мальчика, ибо он сразу же наделялся землей.

Буряты гордились своими сыновьями, рождение же девочки никого особенно не радовало. У моей матери была дальняя родственница, которая имела четырех дочерей. Когда родилась пятая, вернувшийся с работы муж, узнав об этом, уехал, даже не взглянув ни на разрешившуюся от бремени жену, ни на новорожденную.

Уважительное отношение отца к матери всегда вызывало во мне восхищение.

Отец очень любил рассказывать, а мы — слушать. Я помню его рассказы о Сибири, ламаистском духовенстве, жизни и быте бурят. Обычно по вечерам мы все садились вокруг отца, который лежал на деревянной кровати за печкой, и он, обхватив кого-нибудь из нас за плечи, начинал свой рассказ. Я пристраивался у него в ногах и очень сердился, когда мне мешали слушать. Мать в это время хлопотала по дому.

Я много слышал от отца о шаманах. Только в Алари и примыкающих к нему улусах их насчитывалось более двух десятков. Мужчину-шамана у нас называли буо, а женщину — удаган.

Распространение ламаизма там, где существовал шаманизм, неизбежно сопровождалось столкновениями. Как-то в 1883 г., рассказывал отец, в Тункинский район приехал «большой лама». Он приказал собрать в мешки с деревьев из лесов кости умерших шаманов, которых обычно не зарывали в землю, а привязывали к крепким сучьям вековых деревьев. (Такой сверток, висящий на дереве, назывался аранга.)

Собирание костей началось с Шимковского, а потом охватило и другие улусы. Инициаторами этой кампании стали ламы Кыренского дацана. Поддерживала их местная степная дума.

Однако родственники умерших шаманов не пожелали отдавать их останки ламам. Началась драка. Затеяли ее ламы, забыв о своем принципе «непротивления злу насилием»; они с остервенением набросились на своих противников. Отец рассказывал, что ламы иногда даже сжигали шаманов живьем. Впрочем, последние распространяли свою веру не менее жестокими методами.

От отца мы услышали о том, как он, будучи уже взрослым, крестился без ведома родителей.

Произошло это так. Однажды ранним утром отец бродил по берегу Ангары. Река в эту пору бурная, возле нее и стоять-то близко страшно: того и гляди, захлестнет вола, особенно в ветреную погоду…

Со стороны отца можно было принять за неудачливого рыболова, медленно бредущего вдоль берега. Но буряты в это время рыбу не ловили: по шаманским поверьям, это считалось великим грехом. Отец просто вышел к Ангаре посмотреть, что за люди скопились на ее берегу.

В центре пестрой толпы он увидел казаков на лошадях с длинными пиками в руках. Здесь же находились бывший тайша Олдушкин и сотский Татышкин в нарядных терликах^{10}, увешанных медными и железными бляхами — знаками различия нижних чинов царской администрации.

Татышкин стоял растерянный и оглядывался по сторонам. Заметив моего отца, сотский поманил его пальцем:

— Эй ты! Ну-ка поди сюда. Ты чей?

— Сыдена, — ответил отец нерешительно.

— Что здесь делаешь?

— Да вот… отгоняем табун лошадей в Аларь.

— Когда?

— Дня через два.

Сотский довольно хмыкнул, и отец почувствовал неладное.

— Есть ли здесь, кроме тебя, еще кто-нибудь из Алари?

— Да вот еще Габан.

Габан сидел на арбе. Одну ногу он закинул за оглоблю, а другую вытянул вдоль колеса: казалось, будто он уселся на оглобле — так ездят почти все здешние буряты.

— Позови-ка сюда Габана, — приказал сотский. В это время к нему подошел пристав.

— Ну что ж, пора начинать крещение, — медленно перекрестившись, сказал он.

Татышкин подозвал отца:

— Это хорошо, что вы с Габаном оказались здесь. Сегодня крестят ангарских бурят, больше двадцати человек, а от наших, выходит, вы с Габаном будете. Я о святом крещении не знал до вчерашнего дня, да и в Аларь послать некого, расстояние-то нешуточное, шестьдесят верст с гаком. Сегодня, Нихо, здесь большой праздник: трехсотлетие царствования дома Романовых, шибко большой праздник! Всем, кого окрестят, дадут подарки, угостят красным вином.

Услышав слова сотского, Габан хлестнул со всей силой коня и был таков.

— Стой, холера! Остановись! — орал сотский.

Но Габан уже был далеко. Даже если бы он и захотел остановить лошадь, то уже не смог бы: она была резвая и пугливая, хозяин ее никогда не бил.

Позже выяснилось, что Габан принял сотского за священника, который некогда крестил в Ангаре бурят. Старики часто вспоминали об этом разбойнике с большой дороги. Он как-то согнал к проруби бурят, приказал казакам привязать их к жердям и окунать в прорубь. Это должно было означать крещение…

Отец не успел опомниться, как его и других бурят окружили казаки и погнали к реке, как стадо баранов. Сзади торжественно шествовали священник, чиновники и сотский. Не успел отец подойти к берегу, как какой-то казак столкнул его в воду; хорошо еще берег был отлогим, да и глубина всего по грудь. Отец выскочил из воды и бросился бежать, но кто-то дернул его за руку, и он упал. Поднявшись, отец увидел рядом с собой одетого по-городскому бурята.

— Куда летишь как очумелый? — спросил незнакомец. — Слушай, что я тебе скажу. Тебя уже внесли в список крещеных. Посмотри туда! — Кивком головы он показал в сторону белого шатра. — Там сидят вершители наших судеб. Советую тебе, разыщи своего сотского, пусть сведет тебя к батюшке, там тебе дадут три ложки «священного» вина, а может быть, даже рубаху. Да не бойся, иди! Нарекут тебя Николаем. Им надо набрать сегодня триста Николаев, не больше и не меньше! Я тоже крещеный, иначе не окончил бы университет. Не тужи, иди получай свои подарки.

Так отец получил новое имя — Николай.

Как-то раз в Алари на празднике обо отец вновь встретился с этим человеком. Фамилия его была Михайлов. Он рассказывал собравшейся вокруг него молодежи о том, что попытка распространить христианство среди бурят, несмотря на насильственное их крещение в Иркутской губернии в 1889 г., окончилась неудачей.

Меня крестили уже в девятилетием возрасте. Весь обряд священник совершил очень просто: подвел меня к купели и сказал:

— Нагнись и трижды окупи лицо в воду.

После этого он помахал передо мной серебряным крестом и дал маленький нательный, который я тут же положит в карман. Потом священник сказал:

— Пей! — и трижды зачерпнул чайной ложкой сладкую водичку.

Правда, крещение мое было несколько омрачено. Поп отослал меня к другим детям, а сам крикнул псаломщику, чтобы быстрее несли в церковь гроб для отпевания. Гроб поставили с левой стороны, недалеко от царских врат. Когда сняли крышку, я увидел в гробу мальчика моего возраста с почерневшим лицом. Мне стало так плохо, что я выбежал на улицу и стоял там, пока гроб не вынесли. Тут поп снова привел меня в церковь и произнес: