«Благодеяния» не избавили писателя от мрачных состояний. Жалобы Гоголя на нездоровье не прекращаются. Правда, порою он чувствует себя сносно, но гораздо чаще его беспокоит болезнь желудка, печальные мысли. Прокоповичу он сообщает:

«…Я боюсь ипохондрии, которая гонится за мной по пятам. Смерть Пушкина, кажется, как будто отняла от всего, на что погляжу, половину того, что могло бы меня развлекать. Желудок мой гадок до невозможной степени и отказывается решительно варить, хотя я ем теперь очень умеренно. Геммороидальные мои запоры по выезде из Рима (Гоголь выезжал в Женеву. — А. В.) начались опять и, поверишь ли, что если не схожу на двор, то в продолжении всего дня чувствую что на мой мозг, как бы надвинулся какой-то колпак, который препятствует мне думать и туманит мысли» (1837 год, 19 сентября.)

Иногда Гоголю приходят совсем странные мысли; он готов на чудачества:

«Хочу сбрить волосы, — пишет он Данилевскому, — на этот раз не для того, чтобы росли, но собственно для головы, не поможет ли это испарениям, а вместе с ним и вдохновению испаряться сильнее. Тупеет мое вдохновение: голова часто покрыта тяжелым облаком». (I том, 1838 год, 16 мая.)

Болезненное состояние как бы раздваивает мир:

«Жизнь моя была бы самая поэтическая в мире, если бы не вмешалась в нее горсть негодной прозы: эта проза — мое гадкое здоровье». (Прокоповичу, 1838 год, 15 апреля.)

Но дело, очевидно, не в одних физических недомоганиях. Серебряное небо Италии, живописные руины, солнечное тепло не могут все же заслонить российской действительности. Не забываются петербургские «свинки», огромные, жирные, чавкающие. Гоголь пишет, что при мысли о Петербурге мороз проходит по коже и она проникается страшной сыростью. Как уничтожить раздвоенность?

«Трудно, трудно удержать середину, трудно изгнать воображение и любимую прекрасную мечту, когда они существуют в голове нашей, трудно вдруг и совершенно обратиться к настоящей прозе; но труднее всего согласить эти два разнородные предмета вместе — жить вдруг и в том и в другом мире». (Балабиной, 1838 год, 7 ноября.)

Смиренно, верноподданно и униженно благодарит Гоголь царя за «милости», которые тот «сыплет, как некий бог», но художник знает также и то, что этот бог «сыплет» милости и совсем другого рода порядка. По дружески он предупреждает Данилевского, проживающего тогда в Париже:

«Я слышал между прочим, что у вас в Париже завелись шпионы. Это, признаюсь, должно было ожидать, принявши в соображение это большое количество русских, влекущихся в Париж мимо запрещений… Будь осторожен! Я уверен, что имена почти всех русских вписаны в черной книге нашей тайной полиции… Я советую тебе перенести резиденцию из Мореля к другому ресторану…». (1839 год, 14 апреля.)

Говоря словами Гоголя, но только в ином смысле:

«Исполненный любви взор бодрствует надо мной».

Отнюдь не был простачком-патриотом Николай Васильевич!..

Болезненное и угнетенное состояние Гоголя отмечали и его знакомые, но они находили в нем также мнительность, преувеличения. Золотарев, живший с Гоголем в Риме почти в течение двух лет, сообщает: хотя Гоголь и был весел и разговорчив, но уже и тогда отличался крайней религиозностью, часто посещал церкви. Иногда на него нападал род столбняка, совершенно неожиданного. Являлась застенчивость. При незнакомых Гоголь умолкал, прятался в себя. Жалуясь на болезни, он отличался, однако, необыкновенным аппетитом.

«Бывало, зайдем мы в какую-нибудь тратторию пообедать, и Гоголь покушает плотно, обед уже кончен. Вдруг входит новый посетитель и заказывает себе кушанье. Аппетит Гоголя вновь разгорается, и он, несмотря на то, что только пообедал, заказывает себе или то же кушанье, или что-нибудь другое». (В. Вересаев, «Гоголь в жизни», 183 стр.)

Неумеренность в еде Гоголя отмечали и другие его знакомые. По рассказам Репниной, у него было большее пристрастие к десерту и к лакомства; она собственноручно приготовляла Николаю Васильевичу компот, который он называл «главнокомандующим всех компотов». Обед для Гоголя являлся священнодействием и, говоря о нем, он употреблял выражения: храм, жертвоприношение.

В Гоголе было нечто петуховское.

Неумеренность в пище, всем известная, не мешала жаловаться Гоголю на желудок; к него нет решительно никакого аппетита, он вынужден соблюдать голодную диету. Погодин, приехавший в марте 1839 года в Рим, рассказывает: Гоголь обычно уверял его и Шевырева, будто он до шести часов вечера ничего не в состоянии есть. Общий знакомый их, Бруни, услышав об этом, расхохотался, заявив, что все это неправда: Гоголь ест за четверых и на него даже ходят смотреть с целью возбудить аппетит. Для подтверждения своих слов Бруни повел приятелей в ресторан, где обычно обедал Гоголь. Приятели заняли удобные для наблюдения места в отдельной комнате. Явившись к обеду, Гоголь заказывает макарон, сыру, масла, уксусу, горчицы.

«Гоголь с сияющим лицом… раскладывает пред собой все припаса, — груды перед ним возвышаются всякой зелени, куча склянок со светлыми жидкостями, все в цветах, лаврах и миртах. Вот приносятся макароны в чашке, открывается крышка, пар повалил оттуда клубом. Гоголь бросает масло… Когда ватага наблюдателей с шумом окружила Гоголя и стала над ним смеяться, Гоголь сначала сконфузился, а потом заявил, что это он делает, чтобы искусственно возбудить аппетит и в заключение он пригласил приятелей с ним пообедать»[17].

Наряду со всем этим Гоголь продолжает заниматься семейными делами и хозяйством в Васильевке. Сестра Мария решила вновь выйти замуж; Гоголь спрашивает мать, велико ли состояние жениха, если оно с сестрино, то это «небольшая вещь». Сестре надо быть крайне осмотрительной: девушке восемнадцати лет извинительно предпочитать наружность, но вдове двадцати четырех лет этим ограничиться нельзя, ей приличествует «величайшее благоразумие».

Гоголь старается получить сведения о доходах украинских помещиков; беспокоится, как по выходе из института сестрам-пансионеркам, Анне и Елизавете, найти «хорошую партию»; по его мнению мать, Мария Ивановна, не права, полагая, что дочерям лучше всего жить в Васильевке: в Васильевке ничего путного для девиц на выданье не найдешь, выезжать же с ними в Полтаву, или в Миргород, толку мало, да и дорого. Сестер следует оставить в столице.

Гоголь не скупится на душеспасательные наставления: Анна и Елизавета должны непременно каждый день читать «Деяния апостолов» и припоминать прочитанное перед обедом, после обеда и когда захочется кому-нибудь перечитать.

Переписка Гоголя этих лет поражает частым употреблением грубых и непечатных выражений Все это вполне в духе самого заурядного помещика-крепостника, или николаевского чиновника средней руки.

Иногда захолустный помещик, любитель поесть причудливо сочетается с поэтом. Балабиной Гоголь пишет из Баден-Бадена:

«Если бы я видел долины Шамуни, Юнгфрау, я уверен, что мои впечатления были бы другие. Душа бы почувствовала сладкий трепет и священный ужас, глаза с наслаждением окунулись в страшно прекрасных пропастях… A propos — в Турине, очень хорошие сухари к чаю». (1837 год, 16 июля.)

Николаевского «благодеяния» хватило не надолго и в августе 1838 года Гоголь просит у Погодина взаймы две тысячи рублей. Аксаков рассказывал в сових воспоминаниях, что по Москве распространился слух, будто Гоголь бедствует, очень болен и за долги посажен в тюрьму. Погодин, Павлов, Баратынский, Великопольский и он Аксаков, послали Гоголю две тысячи рублей, скрыв имена.

В декабре 1838 года в Рим приехал Жуковский, сопровождавший наследника (Александра II). Гоголь был чрезвычайно образован приездом поэта, показывал ему Рим; рисовал с ним виды. Жуковский уехал в начале следующего года, но прибыл Погодин с Шевыревым. На одиночество Гоголь жаловаться не мог, тем более, что друзья его держались с ним очень предупредительно.

В одном отношении Гоголь тоже был предупредителен к свои друзьям, родным и знакомым. Он не ленился на подробные к ним письма, входил в обиход их жизни, давал совета, беспокоился, если долго не получал известий. Правда, круг друзей Гоголя был узок, Гоголь с трудом расширял свои знакомства, и чаще всего в направлении знатных и влиятельных лиц, причем некоторые связи, очевидно, ставшие ему бесполезными, например, с историками, с Максимовичем, он прекращал без очевидных поводов, но в целом Николай Васильевич внимательно относился к переписке. Переписка позволяла ему жить жизнью родины, хотя и в отраженном виде# петербургские «свиньи» тоже тем сильнее побуждал искать содружества, чем неотвязнее преследовали его. Переписка отвлекала также и от тоски; недаром Гоголь советует писать сестрам ему, когда им делается грустно, или он рассердятся на кого-нибудь.