Князь почувствовал одиночество; всюду мерещился ему призрак пустоты и «как убитый» стоял он подолгу над Сеной.

Смерть отца возвращает его в Рим. Вечный город, Рим Тацита, Деллапорта, Буонаротти обвеял князя чистым и прекрасным дыханием.

«И пред этой величественной, прекрасной роскошью показалось ему теперь низкою роскошь 19 столетия, мелкая, ничтожная роскошь, годная только для украшения магазинов, выведшая на поле деятельности золотильщиков, мебельщиков, обойщиков, столяров и кучи мастеровых, и лишившая мир Рафаэлей, Тицианов, Микель-Анджелов, низведшая к ремеслу искусство»… «Как низки казались ему пред этой незыблемой плодотворной роскошью, окружавшею человека предметами движущими и воспитывающими душу, нынешние мелочные убранство, ломаемые и выбрасываемые ежегодно беспокойною модою, странным, непостижимым порождением 19 века, пред которым безмолвно преклонились мудрецы, губительницей и разрушительницей всего, что колоссально, величественно, свято. При таких рассуждениях невольно приходило ему на мысль: не оттого ли сей равнодушный хлад, обнимающий нынешний век, торговый, низкий расчет, ранняя притупленность еще не успевших развиться и возникнуть чувств. Иконы вынесли из храма, и храм уже не храм: летучие мыши и злые духи обитают в нем…»

НЕ напоминают ли последние строки то место из «Вия», где говориться о чудищах, осквернивших церковь и завладевших ею!

Вместо целого — части, эпизоды, вместо величия — мелочи, вместо общей жизни — раздробленность, конкуренция, «всякие страстишки», вместо души — очерствелость, живые трупы, вместо высокого своеобразного искусства — низкое, шаблонное ремесло.

В этих мыслях ключ к основным мотивам творчества Гоголя. Они подводят итог его прошлой литературной деятельности. Без них не все понятно и в «Мертвых душах». Гоголь осуждал «вещественность» не только дворянски-поместную? крепостную, но и капиталистическую. Его критика капитализма — односторонняя критика; Гоголь посмотрел на него под углом зрения патриархального прошлого; и однако, она остра и глубока, а по тому времени для украинского «паныча» и исключительна. Критика Гоголя касается не внешних сторон; он заглянул в душу буржуа, мещанина и нашел в них мертвеца.

Проглядел Гоголь на Западе новое, четвертое сословие. Он, искавший крепко спаянного товарищества, дружбы, подвигов, ненавидевший мелкую расчетливость, не заметил в своих странствиях людей, уже поднявшихся на борьбу с ростовщиками, с банкирами, с собственниками, с мертвыми душами. Он увидал в них ремесленников, лишивших мир Рафаэля; ему показалось: производя по готовому шаблону вещи, они сами сделались мелкими и ничтожными. Гоголь был несправедлив: производя всякий «дрязг», «столяры» и «кучи мастеровых» делали это не по своему почину, а по воле собственников средств производства; этих собственников «кучи мастеровых» ненавидели и против них восставали. Но подобно итальянцу-князю Гоголь чувствовал страх, что завтра же вспыхнет революция. Здесь в нем говорил помещик-крепостник, делец и практик. Уже в те годы Гоголь видел не только распад крепостной России, но и социальные потрясения, угрожавшие основам капиталистического Запада со стороны рабочих.

Гоголь любил и уважал нищету, но беззаботную, праздную, не трудовую. В «Риме» самой живописной фигурой является Пеппе, веселый забулдыга и проходимец, расторопный исполнитель любых поручений, непринужденный балагур, который попадался на улице то в круглой шляпе и широком сюртуке, то в таком костюме, что и разобрать трудно. Пеппе перепадали деньги, он проигрывал их с беспечностью обладателя несметных сокровищ. Пеппе был по очаровательному вздорен. Однажды он поссорился с виноградарем, толстым Томачели. Томачели уже запустил руку за голенище, чтобы вытащить нож и крикнул «Погоди, ты, вот я тебя, телячья голова! Как вдруг Пеппе ударил себя рукою по лбу и убежал с места битвы. Он вспомнил, что на телячью голову он ни разу не взял билета: отыскал номер телячьей головы и побежал в лотерейную контору». Такими людьми Гоголь любовался, как художник.

Осуждая меркантильный век, Николай Васильевич не посмотрел на капитализм с точки зрения производственных процессов; он не заметил поэтому положительных, творческих сил его и не увидел, что «кипевшее перо» Парижа при всей торгашеской суете все не неизмеримо жизненнее невинных анекдотов в чахоточных итальянских журналах, а тем более в русских.

…В июне 1839 года Гоголь из Рима через Геную, Мариенбад и Вену выехал в Россию: у сестер, Елизаветы и Анны, приходило к концу воспитание в Патриотическом институте и Гоголь был озабочен их дальнейшей судьбой. Нужно было также упорядочить литературные и денежные дела.

Свою поездку Гоголь обставил странной таинственностью. Уже находясь в Москве, он продолжал писать матери в течение месяца письма, помечая их Веной, Триестом и сообщается, что он только еще собирается в Россию, но никак не раньше ноября, да и то в том случае, если его не разорит поездка. К мистификациям самых близких людей Гоголь прибегал нередко. Может быть, помечая письма за границей он не желал, чтобы мать в это время выехала к нему на свидание: Мария Ивановна хотела взять дочерей в Васильевку, Гоголь в этом с ней не соглашался: он рассчитывал устроить сестер в столице и боялся помех со стороны матери.

Поездка была отчасти вызвана и потребностью побывать в дороге. Из Вены Гоголь писал Шевыреву:

«Странное дело, я не могу и не в состоянии работать, когда я предан уединению, когда не с кем поговорить, когда нет у меня между тем других занятий и когда я владею всем пространством времени, неразграниченным и неразмеренным. Меня всегда дивил Пушкин, которому для того, чтобы писать, нужно было забраться в деревню, одному, и запереться. Я, наоборот, в деревне никогда ничего не мог делать, и вообще я не могу ничего делать, где я один и где я чувствовал скуку. Все свои ныне печатные грехи я писал в Петербурге, и именно тогда, когда я был занят должностью, когда мне было некогда, среди этой живости и перемены занятий, и чем я веселее провел канун, тем вдохновенней возвращался домой, тем свежее у меня было утро… Труд моя (драма „Выбритый ус“ — А. В.) который начал, не идет; а чувствую, вещь может быть славная… Подожду, посмотри. Я надеюсь много на дорогу. Дорогой у меня обыкновенно развивается и приходит на ум содержание; все сюжеты почти я обделывал в дороге» (Вена, 1839 год, 10 августа.)

В сентябре 1839 года Гоголь приехал в Москву. Приезд свой он упрашивал приятелей и знакомых держать в секрете. Скрывал он также и то, над чем он работал, отделываясь от расспросов неопределенными ответами. По воспоминаниям С. Т. Аксакова Гоголь уже не походил на обстриженного франтика в модном фраке; белокурые волосы почти до плеч, эспаньолка, длинный сюртук, веселость придавали ему совсем иной вид. В конце октября вместе с Аксаковым и его дочерью он отправился в Петербург. Дорогой Гоголь всех смешил. У него был мешочек, с которым он не расставался; в нем хранились ножницы, щипчики, щеточки, книги, какое-то масло для волос. Кстати, от Чичикова шел тоже «ток сладкого дыхания». Отличаясь необыкновенной зябкостью, Гоголь старательно кутался. Обедам и завтракам уделял много внимания.

В Петербурге Гоголь вскоре переселился к Жуковскому в Зимний дворец. Столица встретила художника неприветливо.

«Во всем круге моих старых товарищей и друзей, — рассказывает С. Т. Аксаков, — во всем круге моих знакомых я не встретил ни одного человека, кому бы нравился Гоголь и ценил его вполне. Даже никого, кто бы всего его прочел». (История знакомства, стр. 373.)

Одолеваемый материальными неурядицами, Гоголь просит Жуковского похлопотать перед государыней; может быть, она «что-нибудь стряхнет от благодетельной руки своей» для сестер-пансионерок; слова и выражения настоящего приживальщика. Жуковский обещает содействие, но царица больна, ее не решаются беспокоить.