Олег сел и, поставив локти на стол, обхватил голову руками. Андрей Аверьянович прошелся по комнате и тоже сел к столу.

— Я стараюсь вас понять, — сказал он. — Я действительно защитник, а не обвинитель. И не следователь, хотя мне и пришлось на некоторое время им стать. Я должен защищать ваши интересы в суде и не имею права отягчать ваше положение. И не хочу этого делать, мы можем обойтись без помощи Маши Смирновой.

Олег отнял руки от головы.

— Значит, вы не вызовете Машу в суд?

Андрей Аверьянович ничего еще не обещал ему, но Олег уже воспрянул духом, каким-то шестым чувством уловив, что он может обещать.

Внутренне усмехнувшись, Андрей Аверьянович подумал, что беседа его с подзащитным, если послушать со стороны, выглядит странно. В самом деле, опытный, немолодой адвокат, имеющий в руках доказательство невиновности подзащитного, из каких-то непонятных побуждений готов выпустить это доказательство из рук, отказаться от него. А он собирается отказаться, Олег правильно угадал его готовность. Что до побуждений… Андрей Аверьянович очень хорошо понимал страстный протест Олега против того, чтобы Машу вызвали в суд как свидетельницу. Сам он решился и пройдет через любые испытания, но ее готов оберегать и защищать со всем жаром первой любви. И не простит себе, если она окажется хоть как-то причастной к этой нечистой истории. Благородно и наивно. Они часто идут рука об руку — благородство и наивность, тут уж ничего не поделаешь. Старый, опытный юрист мог со стороны взглянуть на того странного адвоката, который готов был поступить, как импульсивный юнец, но он не мог ему помешать.

— Обещаю, — стараясь скрыть улыбку, сказал Андрей Аверьянович. — И без этого свидетеля я, надеюсь, сумею доказать, что вы не грабили старуху. — Андрей Аверьянович помолчал, барабаня пальцами по столу. — А вам я скажу вот что — не как обвинитель и даже не как защитник, скажу потому, что я втрое старше вас, — не спасайтесь сами и никого не пытайтесь спасти ложью, неверный это путь.

Олег молчал.

Вечером, накануне суда, к Андрею Аверьяновичу пришел Костырин.

— Простите великодушно за вторжение, — с порога начал он извиняться, — завтра суд, родители Олега волнуются, я, признаться, тоже. Решил зайти. Не только от имени и по поручению, но и по своей инициативе. Может быть, рассеете наши опасения. Ведь у вас уже сложился план защиты? Полагаете, что есть надежда?

— На что? — спросил Андрей Аверьянович, вводя гостя в комнату и усаживая на диван.

— На благополучный исход.

— Это понятие растяжимое. Бывают случаи, когда благополучным исходом считают смерть больного.

— Это в медицине. А у вас…

— Мы тоже, как правило, имеем дело с болезненными отклонениями от нормы, так что аналогия с медициной вполне уместна.

Андрей Аверьянович достал из серванта коньяк, сыр, вазочку с шоколадом, освободил журнальный столик от газет и придвинул его к дивану.

— У меня, правда, не армянский, — сказал он, разливая коньяк в рюмки, — а молдавский, но он совсем не плох. Прошу.

Выпив и пожевав сыру, Костырин вновь стал наводить разговор на интересующую его тему. Он заговорил о свидетелях и спросил, есть ли показания в пользу Олега.

— В юридической практике ведь как бывает, — ответил Андрей Аверьянович, — одно и то же показание может иметь разную направленность, может послужить и обвинению и защите.

— Но в конце-то концов оно в своем чистом, объективном виде должно служить либо тому, либо другому, так ведь?

— По идее так, но до этого конца концов надо докопаться, для чего и существуют прения сторон. Случается, и не так уж редко, что свидетель обвинения объективно становится свидетелем защиты.

— И в деле Олега такие свидетели есть?

— Могут быть, если мне удастся убедить суд в том, что их показания не обвиняют, а служат доказательством невиновности подсудимого.

— Если не секрет, кого из свидетелей вы считаете самым надежным, что ли, свидетелем защиты?

— Олега Седых.

— Олега Седых?! — удивленно переспросил Костырин.

— Именно его. Все в нем — и образ жизни, и склад характера, и литературные увлечения — все свидетельствует о том, что он не мог совершить преступления, в котором его обвиняют.

— Но признание?

— Это, конечно, усложняет дело.

Андрей Аверьянович налил еще по рюмке и заговорил о другом. Костырин понял, что он хочет уйти от разговора о завтрашнем суде.

— Был я в том районе, где живет семья Седых. Вы там, конечно, тоже бывали? — спросил Андрей Аверьянович.

— Разумеется, — ответил Костырин.

— Удручает архитектурное однообразие строений. Они стоят, как близнецы, дом в дом, целые кварталы. Об этом уже немало писали…

— Вы правы, — вставил Костырин, — но сейчас уже пытаются разнообразить: или из разного кирпича делают, или ставят по-разному.

— Однообразны не только дома, но и обстановка в них — телевизоры, холодильники в квартирах одинаковы, стандартна мебель. Как все это отражается на психике людей, особенно молодых. Вы над этим не задумывались?

— Нет. Хотя подумать тут, конечно, есть над чем — не только социологам, но и нам, педагогам, нельзя закрывать глаза на опасность стандартизации жизни, хотя я надеюсь, что найдутся средства, с помощью которых мы этой опасности избежим.

— Вы правы, говоря об опасности. Но я улавливаю в вашем суждении разночтение. Когда вы говорите «нельзя закрывать глаза», это относится к вам, ко мне, к людям, нас с вами окружающим. Но когда сказали, что «найдутся средства», то как бы отстранили от участия в поисках себя, меня и многих других. Найдутся сами по себе? Или кто-то их найдет и нам с вами предложит?

— С вами, адвокатами, держи ухо востро, — усмехнулся Костырин, — чуть что — сразу ловите на крючок. Я, конечно, имел в виду, что все будут искать и найдут.

— Это случается: имел в виду одно, а сказал или сделал другое, — Андрей Аверьянович улыбнулся, но в голосе его прослушивалась горькая нотка. — Юристам нередко приходится обращать внимание на подобные противоречия, за что их обвиняют в крючкотворстве, ни больше ни меньше.

— Андрей Аверьянович, я не хотел…

— Шучу, шучу, — перебил Андрей Аверьянович, — к тому же не вас я имел в виду, а тенденцию. Что касается нивелировки, бездумной уравниловки, то она вредна во всех сферах жизни. В том числе и семейной. Возьмите семью Седых. Родители полагают, что идеально справедливы, уравнивая сыновей во всем: у них одинаковая одежда, им выдается одно и то же количество денег на кино и на завтраки, с ними одинаково ласковы или одинаково строги. Но ведь сыновья очень разны по характеру, по темпераменту, один из них еще школьник, другой — студент. Возраст опасный. Папы и мамы, которым перевалило за сорок, чаще всего забывают, какими они были в семнадцать-девятнадцать, отказывают молодым людям в серьезности ума и чувств, не видят их, не хотят замечать. А чувства бушуют, требуют выхода, рождают побуждения — благородные или низменные, что, кстати, тоже зависит от взрослых и зрелых: куда направят. А это не просто, ох как не просто направлять юную душу, управлять ее порывами, даже благородными. В семье Седых с этим не справились, хотя выглядела эта семья вполне благополучной.

— Я и сейчас не могу отрешиться от мысли, что это была хорошая семья, — Костырин развел руками, — сейчас не могу понять, кто же виноват в случившемся.

— Кто виноват? Вопрос, который очень легко срывается у нас с губ. А может быть, это не вина, а беда? Беда занятых людей, которые перекладывают тяжесть воспитания детей на комсомол, на школу. А школа адресует упреки родителям. И, наверное, не без оснований.

— Тут вы правы, — согласился Костырин, — мы, педагоги, не всегда работаем в контакте с родителями и с комсомолом. А иногда, как известные лебедь, рак и щука, тянем в разные стороны… — Помолчал и спросил: — А у вас есть дети?

— Есть, — ответил Андрей Аверьянович. — Дочь Алена, живет в Ленинграде, работает в Русском музее — искусствовед. Взрослый человек. У нас тоже была благополучная семья, дочь не доставляла хлопот, и я не очень-то много знал о ее внутреннем мире. И мать знала не больше, хотя и была, как Вера Сергеевна, учительница. Занятые люди… Вы бывали у Седых дома? — вдруг спросил Андрей Аверьянович.