Некоторое время они шли молча.

— В голове не укладывается, — первым заговорил Михаил Михайлович. — Не Игорь, а именно Олег…

— А Игорь, вы полагаете, мог бы ограбить старуху? — прямо спросил Андрей Аверьянович.

— Я этого не говорю.

— Я совсем не знаю вашего Игоря. Почти не знаю, — поправился он. — В деле имя Игоря встречается, хотя его и не допрашивали. А надо бы. Мне думается, об ограблении старухи он знает не меньше Олега. Может быть, даже больше… Я полагаю, с вами можно и нужно говорить откровенно…

— Да, конечно, — тотчас подхватил Михаил Михайлович, — я буду вам благодарен.

— Я не верю в то, что преступление совершил Олег. Он взял на себя чужую вину. Чью? Может быть, вину человека, которого мы не знаем, но которого хорошо знает Игорь. А может быть, и самого Игоря.

Они вышли к троллейбусной остановке.

— Пройдемся пешком, — предложил Андрей Аверьянович, — если не возражаете.

— Да, да, пройдемся, — согласился Михаил Михайлович. — Это трудный разговор, но без него не обойтись… Вам следует знать, что Игорь и Олег сводные братья. Игорю было немногим больше года, когда мы с Верой поженились. Я усыновил мальчика, мы уехали в другой город, чтобы никто не знал, что Игорь не родной сын мне. И никто не знал. Родился Олег, и мы изо всех сил старались одинаково относиться к сыновьям, вплоть до того, что покупали им одни и те же игрушки, одевали в одни и те же костюмчики. Упаси бог нарушить это равновесие! И они росли совсем разные. Не могу сказать, что у Игоря были какие-то недобрые задатки или склонности, но он эгоистичен, упрям, самоуверен. Олег ласков и покладист, боготворит мать… А мы к ним, таким разным, с одним воспитательным аршином, с одной мерой ласки и строгости… Это же в любой сфере беда, когда на одну доску ставят умного и дурака, мерзавца и порядочного, даровитого и бездарного. И не только на одну доску ставят, но случается, что дураку или мерзавцу отдают предпочтение. Когда мы видим такое, возмущаемся, негодуем, взываем к общественному мнению, а в семье у нас нередко творится то же самое, и мы не замечаем или не хотим этого замечать… Игорь был трудный мальчик, а мы не могли, не умели быть с ним жестче, нежели с Олегом… Не подумайте; пожалуйста, что я оправдываюсь, на кого-то перекладываю хотя бы часть ответственности. Нет, не перекладываю. Наши дети — это наша доблесть или наша вина.

Прошли еще одну троллейбусную остановку.

— Скажите, — спросил, Андрей Аверьянович, — как Олег относился к брату?

— Любил.

— И был всецело под его влиянием?

— Этого бы я не сказал. При всей человеческой мягкости Олег имел характер самостоятельный. Нет, он не был под влиянием брата, особенно последний год: Игорь поступил в институт, и они заметно отдалились друг от друга.

Еще помолчали.

— Не буду вас обнадеживать, — наконец сказал Андрей Аверьянович. — Я постараюсь доказать, что Олег не совершал преступления. Может быть, сумеем выяснить, почему он взял на себя чужую вину…

— Я вас понимаю. Поверьте, что я хочу только одного — развязать этот узел.

Они распрощались. Андрей Аверьянович весь вечер вспоминал этот разговор. Седых был искренен и ничего не хотел скрывать. Другое дело, что он не все мог договорить до конца — слишком глубоко пришлось бы ему проникнуть, в сложный и, наверное, противоречивый мир их семейной жизни, куда он не хотел углубляться. Но он сказал достаточно, чтобы Андрей Аверьянович понял и узнал главное, что ему надо знать о жизни Игоря и Олега в семье.

Зазвонил телефон. В конторе выдался тихий час, Андрей Аверьянович один сидел за своим столом. Он встал, подошел к телефону и услышал в трубке глуховатый от волнения женский голос:

— Мне нужен адвокат товарищ Петров.

— Я вас слушаю, — ответил Андрей Аверьянович.

— Мне очень нужно с вами поговорить.

— Если очень нужно, приходите в нашу консультацию. Знаете, где она помещается?

— Знаю. Когда можно прийти?

— Можете зайти сейчас. Вы далеко?

— Нет, недалеко. Спасибо.

Трубку на том конце провода повесили. Андрей Аверьянович постоял, глянул в окно. Подняв воротники, втянув голову в плечи, торопливо пробегали мимо прохожие. Вперемешку с дождем падал на землю мокрый снег. Он таял на тротуарах, на мостовой и только кое-где, в ложбинках, под окнами, оставались белые мазки. «Мерзкая погода», — подумал Андрей Аверьянович, но подумалось просто так, без огорчения. В такую погоду хорошо работалось, думалось, ничто не отвлекало и не дробило мысли.

Не успел Андрей Аверьянович снова сесть за стол, как в комнату вошла девушка в светлой вязаной шапочке, в пальтишке с белым меховым воротничком.

— Вы товарищ Петров? — спросила девушка, напряженно тиская в руках перчатки.

— Да, я товарищ Петров, Андрей Аверьянович. С кем имею честь?

— Моя фамилия Смирнова, я учусь в одном классе с Олегом Седых, и мне очень нужно с вами поговорить. Я узнала, что вы были у нас в школе и очень пожалела, что не увидела вас там…

Все это было сказано на одном дыхании, тем же глуховатым от волнения голосом, что звучал в телефонной трубке.

«Звонила из автомата на углу, — отметил про себя Андрей Аверьянович, — поэтому появилась здесь так быстро». Вслух он произнес:

— Садитесь. И скажите, как вас зовут?

— Мария, — опускаясь на стул, ответила девушка.

— Друзья зовут вас Машей?

— Да.

— Если не возражаете, я буду называть вас так же.

— Конечно, пожалуйста.

— Итак, Маша, что же вас ко мне привело?

Девушка заговорила не сразу. Начало своей речи она, скорее всего, приготовила заранее, но сейчас все вылетело из головы, и она собиралась с мыслями. Андрей Аверьянович молчал, не желая до времени помогать ей. Пока что он из-под приспущенных век внимательно смотрел на нее.

Маша Смирнова была красива. Тонкий нос с ноздрями, которые романисты именуют трепетными, резко очерченные, свежие губы, матовое, с легким румянцем лицо и черные, крутыми полудужьями брови. Когда она подняла на Андрея Аверьяновича большие серые глаза, он подумал, что она очень красива.

— Я уже сказала вам, — начала Маша — что учусь с Олегом Седых в одном классе. С ним случилась беда, он сейчас в тюрьме, его обвиняют в преступлении, и я пришла сказать вам, что никто в классе в это не верит. Не может поверить, что Олег напал на старушку, ударил, отнял деньги. Это чудовищная чепуха, ничего этого не могло быть на самом деле.

— Но он признался.

— Все равно мы не верим. Мы писали письмо в прокуратуру. Если нужно, еще напишем письмо и подпишемся.

— Чего же вы от меня хотите?

— Чтобы вы помогли ему. Вот вы сами верите, что он старушку ограбил? Смог ограбить?

— В суде не принимают во внимание эмоции, — Андрей Аверьянович улыбнулся, — в суде нужны доказательства.

— Значит, верите? — Маша спрашивала напористо, глаза ее блестели, щеки зарумянились еще больше.

Андрей Аверьянович вздохнул: трудно разговаривать с этими бескомпромиссными молодыми людьми. Трудно увиливать от прямых вопросов. И он не стал увиливать, ответил прямо:

— Я не верю.

— Ой, как хорошо! — Маша даже ладошками всплеснула.

— Хорошего пока что мало, — остудил ее пыл Андрей Аверьянович. — И вашей и моей веры недостаточно, нужны факты.

— Мы в письме привели много фактов. Можем еще привести.

— Письмо я ваше читал. Хорошее письмо. И факты убедительные для характеристики Олега вообще. Но они не могут служить необходимым доказательством его невиновности. К сожалению.

— Но если вы не верите, что Олег преступник, вы найдете и доказательства. Ведь найдете?

Наивная надежда и вера в его возможности были трогательны, но Андрей Аверьянович не позволил себе растрогаться.

— Вы ко мне по поручению товарищей или по собственной инициативе? — спросил он.

Маша смутилась.

— Еще раз мы собрания не собирали, — сказала она, опустив глаза, — специально никто мне поручения не давал, но я говорила со многими, все так думают, и если нужно…