Пристально наблюдая за работой токарей, он заметил, что станки работают с некоторым недогрузом. Детали обтачивались по однажды принятой технологии. Режимы обработки были приняты в соответствии с этой технологией, стали привычными и ни в ком не вызывали сомнений.

«А что ежели изменить режимы?» — подумал старик. Мысль эта стала неотступной. Однажды, когда заболел кто-то из токарей, он сам встал за станок и весь день экспериментировал. Пробовал увеличивать сечение стружки, подачу, загружая станок до предела. Результат был разительный, на операцию уходило почти вдвое меньше времени. Николай Поликарпович сам затачивал резцы, подбирая наиболее выгодный профиль, напаивая пластинки для отвода стружки. Резцы стояли хорошо, станок работал спокойно. Можно было бы еще больше увеличить сечение стружки, но мощности мотора явно нехватало.

На другой день Николай Поликарпович отправился к главному инженеру, притащил его в цех и поведал свои мысли. Инженер обещал подумать. Он был очень занят эти дни, на заводе монтировался новый цех, и Николаю Поликарповичу никак не удавалось повидать его.

Наконец, они встретились в столовой.

— Мысли ваши стоющие, — сказал инженер, — только сейчас не до этого. Я рассказывал директору, решили повременить…

Мастер вскипел.

— Как так повременить? Да что они, одурели? — Он сам пошел к директору.

— Пойми ты, мил человек. — сказал Королев, — дело же не в одном станке. Один переоборудовать недолго, только разговор ведь не об одном, а о всех. Надо, значит, моторы доставать, шкивы менять надо, тут текстропные потребуются. Ну, да еще и неизвестно, как отдельные-то детали станка все это выдержат. Нет, Николай Поликарпович, не могу я сейчас на это дело пойти.

— А вы ему что? — допрашивала Кира.

— Ну, а что я ему… Надо в партком итти…

Кира попросила старика, чтоб он разрешил ей поговорить с директором. Она, конечно, сделала б это и без разрешения, но Николай Поликарпович мог рассердиться.

— Это ценная мысль, — признался Королев, — но она от нас не уйдет. Сейчас есть другие дела. План мы и так выполняем, а эти эксперименты могут ударить по плану.

— Вы боитесь риска? — в упор спросила Кира.

Королев улыбнулся:

— Не очень…

— Ну, так в чем же дело? Соберите техническое совещание, пусть оно скажет свое мнение. А я задержусь еще на пару дней, вы ж понимаете — мне интересно…

«Не выходит не быть газетчиком, — смеясь, думала Кира, — никогда не выходит».

Она предполагала совершить поездку еще в два-три уральских города, а на обратном пути завернуть в Свердловск, посмотреть на станки Николая Поликарповича.

Старик так нервничал эти дни, что даже осунулся. Техническое совещание горячо одобрило его идею. Этого только и надо было Кире. Королев не был несмелым, неспособным на риск человеком. Но он страдал излишним упрямством. Кирина настойчивость, мнение, высказанное техническим совещанием, поколебали его упрямство. К тому же он глубоко уважал газету, где работала Кира, да и ее тоже. Кира с толком писала о сложных технических проблемах, это покорило душу директора. Николаю Поликарповичу выделили для начала один станок, дали помощников: слесаря и ученика — Михалыча. Рабочие тут же прозвали подвергшийся опытам станок «кроликом». За компанию «кроликом» стали звать и маленького Михалыча. Паренек не обижался. Он был слишком счастлив. А Николая Поликарповича никакими силами нельзя было вытащить из цеха. Однако провожать Киру он поехал.

На вокзале было много ее новых заводских друзей. Мороз не давал спокойно стоять на месте. Провожающие прыгали, притаптывая, дули на руки, но не уходили.

Дима и Сергунька носились по перрону, и Александра Алексеевна по привычке на них покрикивала.

Когда Кира жала на прощанье руку старого мастера, он сказал вполголоса, чтоб никто не услышал:

— А кто первый будет на моем станке работать? — и сам ответил: — Зоя Дмитриевна. Честное слово. Тысячницей будет! Я и сыну уже написал. Точно.

В блиндаже, на досчатом столике, стояло в баночке несколько красивых, привезенных кем-то из города цветов. Недалеко за высоткой рвались снаряды, и при каждом взрыве вздрагивали нежные головки оранжерейных питомцев, а вода из баночки брызгала на газету, которую читал комиссар. Увлеченный чтением, он не замечал, как расплываются капли на газетном листе.

Комиссар с интересом читал «Письма с Урала», которые печатались вот уже в нескольких номерах за подписью К. Волк. Ему нравился смелый, своеобразным стиль этих очерков: они рассказывали об интересных людях и интересных делах. Сегодняшний очерк назывался «Женщины делают оружие». Комиссар был человеком спокойным, уравновешенным. Он почти не умел восторгаться, но бесхитростный рассказ Киры о наших скромных героинях глубоко его тронул.

«О таких песни надо складывать», — подумал комиссар. Ему захотелось увидеть лица этих женщин, пожать их ловкие, натруженные руки.

Он стал просматривать помещенные в номере фотографии и довольно улыбнулся, когда прочел под одним из снимков фамилии героинь кириного очерка. Потом улыбка сменилась выражением озабоченности. Где он видел эту большеглазую женщину? Комиссар нахмурился — обязательно надо вспомнить. Обязательно. Почему? Он еще не знал, почему, он это только чувствовал. Он смотрел да снимок и вспоминал, вспоминал до тех пор, пока не представился ему вдруг обгорелый партийный билет радиста Тарасенко.

Из госпиталя комиссару писали, что состояние у отсекра танкистов все еще тяжелое. Он очень ослаб после кровопотери, сильно страдает от ожогов…

— Она! — хлопнул комиссар ладонью по газете. — Разве не ее карточка была у Тарасенко под бинтами? Зоя? Верно, Зоя! Артем называл как-то ее фамилию. Комиссар припоминал такую фразу, сказавшую однажды Артемом: «Ее фамилия была Лобачева»… Но не только была, а осталась! — Осталась, осталась! — поднялся с табурета комиссар. Какое счастье рассказать об этом товарищу: жена, мол, жива, и сынишка жив. Ты теперь скорее поправляйся!

Артем лежал в прифронтовом эвакогоспитале. На самолете можно было обернуться в один день, и комиссар решил, что он сам будет разговаривать с Тарасенко. Человек уже больше полугода считает свою семью погибшей. А сегодня!..

Комиссар — он был один в блиндаже — натягивал полушубок, пристегивал к поясу кобуру и неумело приплясывал по досчатому полу. Командир ни за чтоб не поверил, что его молчаливый, суровый комиссар умеет так бурно проявлять свои чувства.

Часа через два комиссар прилетел в прифронтовой город, где лежал в госпитале уже не умирающий, но еще не выздоравливающий, ко всему равнодушный Артем. Равнодушие это тревожило врачей куда больше, чем рана и ожоги больного.

Комиссар рассказал начальнику госпиталя и врачу, что лечила Артема, о своем открытии.

— Как бы его подготовить? — озабоченно опрашивал он. — Чтобы не очень испугался, то-есть не очень обрадовался. Ну, вы, конечно, понимаете…

Врач, немолодая, но миловидная женщина, была счастлива не меньше, чем комиссар.

— О, никакой подготовки. Именно это и нужно — сильное потрясение. Пусть он даже потеряет сознание. Хорошо, если б он заплакал. Это будет такая встряска! Ну, теперь мы поставим его на ноги, честное слово. У меня прямо праздник сегодня. Товарищ комиссар, я вас, кажется, поцелую от радости…

Артем лежал с забинтованным лицом, забинтованными руками. Глаза его, чудом уцелевшие, но совсем не похожие на прежние, сверкающие, пытливые, были полузакрыты. Он все же немного обрадовался комиссару и попытался улыбнуться опаленными губами.