Так писали уральцы Сталину. На Урале не было такого предприятия, учреждения, колхоза или совхоза, где не обсуждали бы люди это письмо, его подписал один миллион семнадцать тысяч двести тридцать семь человек. И каждый из этих людей, подписывая письмо, подписывал, кроме того, обязательства: своего завода, цеха, личные свои — сделать что-то новое, еще крепче приложить руки к делу, что еще больше приблизить желанный образ победы.

Зоя тоже подписала письмо. И па собрании недавно пришедших на завод рабочих она обязалась перейти работать на два станка.

Она не строила никаких иллюзий. Она хорошо знала, что будет очень трудно. Но подчинила же она себе один станок, выдрессировала? Теперь надо решать новую задачу…

Она беспокоилась, как отнесется к ее дерзости, — а для такого молодого токаря это несомненно была дерзость, — Николай Поликарпович. В кабинете у начальника цеха, где обсуждался этот вопрос, старик молча хмурился, а потом раздельно сказал:

— Лобачевой доверить можно.

…Какой же это был сумасшедший день. Труднее первых дней в цехе, труднее первых концертов в большом зале. Беда была еще в том, что мотор в одном из станков был слабее, чем следовало, и Зоя никак не мог найти нужный ритм. Вспотевшая, раскрасневшаяся, она довольно бестолково бегала от станка к станку.

В обед Зоя услышала, как один курносый парнишка-ремесленник говорил другому:

— Смех, право. Носится, как Савраска без уздечки…

Она молча прикусила губу.

Дома тоже были неприятности. Димка подрался на улице с ребятами, и ему пробили голову камнем. Мальчику было плохо, и Зое почти не приходилось спать. Она призывала все свое мужество, чтоб не сдать и на этом перевале.

На завод она приходила, основательно продрогнув, — плохонькое пальтишко не спасало от свирепых уральских ветров… Варежек у нее не было. Как ни старалась Зоя спрятать руки в узенькие рукава пальто, они так замерзали, что первые полчаса почти невозможно было работать. Зоя нервничала, а станок не любит, когда токарь не в себе.

Станки ее стояли у окна, примерно, в двух шагах один от другого. На заводском дворе шла обычная, хлопотливая жизнь. Сновал от ворот к корпусу крикун-паровозик; раскрасневшиеся на морозе девушки, похожие в своих широких ватных брюках на медвежат, таскали к грузовику носилки со шлаком. Все это было таким родным, привычным, как шум, который вечно царил в цехе и так поразил Зою, когда она пришла на завод. Все было, как всегда. А сердце у Зои ныло — взялась и не справляюсь. Савраска без уздечки… Ремесленники и те смеются.

Стружка вилась, как всегда, бойко. Это напоминало Зое какую-то игривую польку. Ти-ра-ти-ра-ри-та-ри-та…

Надо было заправить деталь, подвести нужный резец и спешить к другому станку. Пока резец делал свое дело, она должна была успеть переставить здесь резец для другой операции. Тревожно оглянувшись на правый станок, Зоя замечала, что там срочно нужно ее вмешательство, чтоб не сделать брака, она была вынуждена приостановить левый и бежать к более резвому — правому.

— Какой же толк, если он стоит, — злилась Зоя, — этак за день часы набегут простоя. Но как иначе избегнуть брака?

Так прошло несколько мучительных дней. Морозы стояли страшные, руки ее неимоверно страдали. Димка температурил, все было против нее. А тут Александра Алексеевна донимала своими причитаниями.

— Дурак ты, Зоя Дмитриевна, — вежливо говорила она. — Освоила станок, работала всем на удивление, норму перевыполняла. Все тебе мало. Вот и майся теперь. Рано ты, миленькая, влезла в это дело, сноровки еще мало. Ты гляди, как замаялась, одни глаза торчат. Как есть дурак.

— Я и не ожидала, чтоб легко было, — огрызалась Зоя. — Сама ты глупая. Новое всегда трудно.

Брака у Зои не было, но норму она иной день не дотягивала. Николай Поликарпович пришел на помощь. Он добился, чтобы слабый мотор сменили, и дело стало налаживаться. С каждым днем она совершала свои рейсы от станка к станку все более спокойно. Великое дело ритм! Вот резец впился в металл, завилась стружка, легкий дымок вьется из-под струйки белой, как молоко, жидкости — все в порядке, можно отойти. А здесь как дела? Ага, заканчиваем. Штанген в руке. Все точно. Она подводит другой резец и переходит направо, проделывает здесь те же движения. Чувство такое, будто решается труднейшая шахматная партия. Еще ход. Еще и еще. Шах королю! Скоро она скажет — шах и мат, вынет одну деталь, потом другую; измерит, облегченно вздохнет. Есть. Ну, теперь за новую партию.

Зоя не замечала, как мчатся секунды, бегут минуты, степенно проходят часы. Только мысль о Димке вдруг, будто резцом по сердцу… «Как он там, роднуля моя…»

«Бабушка приглядит, она обещала, она его любит», — тут же успокаивает себя Зоя.

И только, когда день кончается, пора уходить из цеха, тревога всецело овладевает ею, и она чуть ли не бегом спешит к своему больному сорванцу.

Говорят — беды всегда приходят сразу. О победах это можно сказать, пожалуй, с большим правом: ведь они — результат определенных усилии. Димка уже снова бегал в то утро по улице. Придя в цех, Зоя замерла у двери. Ой, ой! — по-детски обрадовалась она. Большой плакат говорил со стены:

В эти-то дни и приехала на Урал Кира. Зоя совсем ожила. Радость этой встречи наполнила ее новыми, ей казалось, неисчерпаемыми силами. И она могла поговорить об Артеме…

— Какая ты разговорчивая стала, — поражалась Полина.

Кира нашла на заводе немало разнообразных тем для своих очерков.

— Про тебя буду писать, — сказала она как-то подруге. — Я давно хотела написать о женщине, которая делает оружие.

Зоя вспыхнула.

— Ну, знаешь, рано еще обо мне писать. Я еще только начинаю делать что-то толковое.

— Брось дурить, Зойка!

— А я говорю, не смей писать!

— А я посмею!

Так они спорили бывало в школе. Кира даже, совсем как в пятом классе, показала Зое язык. Но размолвка длилась, конечно, недолго.

Кира была тем же сорванцом, каким всегда знала ее подруга. Она очень скоро стала на заводе своим человеком. Мастеров она звала по имени-отечеству, ремесленников по именам. Она подолгу просиживала в техническом отделе, читала инженерам наброски своих будущих очерков, советовалась, выспрашивала. В зоином цехе помогала женщинам выпускать «Боевой листок». Она всех тормошила, писала сама, и листок стал выходить каждый день.

— Первый раз такой товарищ в командировку приехал, — говорил директору довольный парторг. — Перевидел я, знаешь ли, журналистов. Явится, выспросит в прощай. Его дело — материал собрать, посторонним себя чувствует. А эта — родной человек. И в дело глубоко влезла…

Влезла Кира более, чем глубоко. Она по свойственной ей резвости совала порою нос и не туда, куда следовало. Ну, зачем ей было залезать в будку машиниста? Разве только, чтобы помахать своим беретом из паровозного окошка Зое и ее подругам.

Ее очередной очерк из серии «Письма с Урала» назывался «Женщины делают оружие». Она рассказала о пианистке Зое Лобачевой, о Полине и Александре Алексеевне, о необычном собрании, что состоялось у них в квартире. Она написала о зоиной эвакуации, о Димке и Мишуке.

Кира прочла свой очерк Николаю Поликарповичу.

— Очень правильно, — сказал старик, взволнованно протирая очки. — Отметьте только еще, что Зоя Дмитриевна — настоящий новатор. У вас, вы простите старика, это мало оттеняется. Я, знаете, придумал одно новое дело и уверен, Зоя Дмитриевна будет мне первым помощником. Вот еще ремесленник есть — вон он махонький, курносый. Михалычем величаем. Надежный мальчонка, умница.

Кира насторожилась.

— Что же вы придумали, Николай Поликарпович?

Старик замялся.

— Хороший вы товарищ. Кира, да боюсь рассказывать, не сердитесь. Вы ведь кто? Вы — печать. Напечатаете раньше времени, а дело-то, глядишь, не вышло. Конфуз будет.

Кира клялась, что выслушает мастера как самая простая знакомая, а совсем не как газетчица. Она упросила старика говорить, И Николай Поликарпович сдался.