Все то время, пока Уланская читала, за столом никто не произнес ни слова. Карнаухов жевал балык, Ставорский с аппетитом обсасывал кетовую шкурку. Уланская, подперев нежный подбородок ладонью, вся сосредоточилась на расшифровке стенограммы.

— «О кадрах. Задача состоит в том, чтобы к весне у вас была создана сильная боевая организация. Необходимо сколотить ударную группу. Надо выявить и точно учесть все наличие оружия и в нужный момент мгновенно захватить его. Должны быть арестованы руководители строительства под тем предлогом, что они виновники голода и бесхозяйственности. Карнаухову возглавить ударную группу. Его задача — осуществить военную операцию. Политическая часть будет осуществлена другими.

И последнее: среди руководителей строительства наблюдается серьезный разброд. Секретарь парткома и начальник строительства настолько далеко зашли в своих разногласиях и борьбе, что это перерастает в факт политический. Необходимо всячески поощрять антагонизм, содействовать сколачиванию противодействующих группировок вокруг них. Это усугубит трудности в руководстве строительством».

Уланская положила руки на листки, испещренные стенографическими знаками, и сказала, устало глядя в лицо Ставорского:

— Вот и все. Шеф просил все хорошо продумать.

— Лариса Григорьевна, — заговорил первым Карнаухов, — скажите, ради бога, почему он сам не захотел показаться нам?

— Не прикидывайтесь, Карнаухов. Вы же отлично знаете, что такое конспирация.

— А он как будет — московский аль хабаровский?

— Из Москвы.

— Постоянный тут аль на время посетил? Это я к тому, что там сказано про политическую власть: дескать, ею руководствовать будут другие. А которые эти другие? Кого они из себя представляют, какую власть? Мне это очень даже нужно знать.

— Я политических вопросов не касаюсь. — Уланская решительно сложила свои записи в сумочку, встала. — Разговор этот ведите с Харитоном Ивановичем. Проводи меня, Харитоша.

Уже в коридоре Уланская повернула к нему голову и шепнула в раскрасневшееся от спирта лицо:

— Я приду к тебе вечером, Харитоша, не возражаешь?

— Буду рад, Ларочка.

Оставшись вдвоем, Ставорский и Карнаухов распили остаток спирта.

— А все-таки вы мне скажите, Харитон Иванович, — спросил Карнаухов, — какую политическую власть они думают посадить? Я к тому это говорю, что сходится она с нашей, крестьянской, аль нет? У нас же, у «Приморских лесных стрелков», думка — прогнать коммунию с Дальнего Востока, а потом отделиться от России.

— Отделиться вам все равно не позволят. — Ставорский встал, сыто выпятив грудь. — А если и отделитесь, то Россия быстро вас раздавит.

— Так у нас же союзник — Япония.

— Ну, так союзник проглотит вас!

— Не должно быть.

— Сила России была и есть в ее единстве. А то, что вы задумали отделиться, — ерунда… Ну ладно! Рано делить шкуру медведя. Тебе пора. Не вздумай заходить ко мне. Когда потребуешься, сам разыщу!

Незадолго до наступления сумерек пасмурные просторы огласил басовитый, тревожный своей нескончаемостью хор пароходных гудков. Эхо волнами катилось через болотистую топкую низину, через зябко торчащие среди пней шалаши к Силинскому и Мылкинскому озерам, в таежную даль, завешенную сеткой дождя.

— Что это они так гудят? На пожар, что ли? — спросил Брендин.

— А знаете, что это? — сказал Каргополов. — Это же последние гудки. Последние пароходы уходят!

Ребята прислушались. Мокрые, посиневшие, не обращая внимания на моросящий дождь, они стояли, думая каждый о своем. У всех в эту минуту сжалось сердце. На целые полгода обрывается связь с внешним миром. Что-то готовит зима?..

Но вот гудки смолкли.

— Всё! — произнес кто-то. — Теперь дезертиров не будет — некуда бежать.

Все засмеялись и неторопливо зашагали своей дорогой.

Весь конец октября и начало ноября стояла промозглая погода. Над Амуром и сопками ползли свинцовые тучи, из них то и дело сыпалась холодная изморось. Строительная площадка превратилась в сплошную торфянистую топь, вымешанную тысячами ног и колес. Сотни людей в эту пору не выходили на работу; они сидели без обуви — обещанные сапоги так и не попали на стройку.

Но вот, проснувшись утром седьмого ноября, все увидели: кругом белым-бело! За ночь навалило снега почти до колен. Свежий, пушистый, он напитал воздух сладким бодрящим запахом, сделал все вокруг празднично-нарядным и торжественным.

Не успели собраться колонны демонстрантов, чтобы идти на митинг, как снова повалил снег. Стало удивительно тихо, снежинки падали медленно, будто с неба спускались тучи легких мотыльков; было слышно, как они шуршат. Когда же колонны пришли на Песчаную сопку к наскоро сколоченной простенькой трибуне, снег падал стеной. Звуки духового оркестра и голоса ораторов глохли в снежной кутерьме.

А за полдень подул ветер — все сильнее да сильнее, и началась пурга: казалось, весь снег поднялся в воздух и закружился в шальном хороводе.

Так пришла и окончательно водворилась на Амуре зима.

Вскоре после Октябрьских праздников собралось расширенное заседание парткома Дальпромстроя. Кроме членов бюро, на заседание были приглашены руководители отделов, секретари партячеек, начальники участков, партийные и беспартийные, в том числе Саблин, Ставорский, Липский. Заседание проводилось в просторном кабинете Коваля, в недавно перестроенном кулацком доме.

Фалдеев появился в сопровождении Кривоногова и Панкратова — все они были одеты в белые солдатские полушубки, — когда в приемной начальника строительства уже толпилось довольно много людей. Едва заметными кивками отвечая на приветствия, тройка с решительным видом прошла сквозь клубы табачного дыма в кабинет, не постучавшись в дверь. Вскоре туда же прошел Бутин, на ходу пожимая руки.

— Ну и будет же сегодня драка, братцы! — послышался насмешливый голос из угла, когда дверь в кабинет захлопнулась.

— С чего это ты взял, Савенков?

— А не видишь, Фалдеев-то темнее тучи!

— Он всегда такой, — неодобрительно промолвил низкорослый толстяк с бритой шишкастой головой и черной повязкой на глазу — начальник отдела кадров Шаповалов. — Власть не могут поделить…

Все, кто знал подоплеку отношений секретаря парткома и начальника строительства, не могли не чувствовать, что действительно гроза надвигается.

Войдя в кабинет начальника строительства, Фалдеев не подошел к столу Коваля, а лишь коротко бросил «здрасьте» и стал снимать полушубок. Только повесив его на крючок поодаль от кожаного пальто Коваля и зачесав назад жиденькие черные волосы, отчего они заблестели, сказал:

— Народ собрался. Начнем?

Коваль вышел из-за стола.

— Что ж, я готов.

На его место бесцеремонно водворился Фалдеев, и тотчас же Кривоногов услужливо положил перед ним папку с бумагами. Был он гладко выбрит, за добрую сажень распространял тонкий запах духов.

— Я попрошу, Андрей Кондратьевич, чтобы здесь не курили, — проговорил Коваль, усаживаясь в углу возле столика, на котором стоял графин с водой.

— Да, курение нужно воспретить, — согласился Фалдеев и, не отрываясь от бумаг, бросил Кривоногову: — Зови людей, Никитич.

Кабинет наполнился шарканьем ног, гулом, синими клубами табачного дыма, привалившими из приемной.

— Товарищи, категорическое требование: здесь не курить, — строго сказал Фалдеев, постучав карандашом по столу.

Все расселись, но человек десять осталось без мест.

— Лариса Григорьевна, прошу вас, распорядитесь, чтобы доставили десяток стульев, — подчеркнуто мягко сказал Коваль Уланской, теребя бородку.

Фалдеев поднялся и выжидающе молчал, пока вносили с грохотом и расставляли стулья. Но вот все стихло. Фалдеев выдержал паузу и медленно заговорил жиденьким баском: