Кейтли сел. Поднялся встревоженный гул. Целую минуту волнение в зале не стихало. Слушатели испуганно смотрели то на экран, то в лихорадочно горящие глаза Грэхема.

— Еще одного посвященного не стало, — с горечью сказал Грэхем. — Сотого или тысячного — кто знает? — Он выразительно развел руками: — Нуждаясь в еде, мы не бродим наугад в поисках дикого картофеля. Мы растим его загодя, и улучшаем, делаем полезнее, вкуснее. Клубни беспризорных эмоций, видимо, недостаточно крупны и сладки, чтобы насытить властелинов планеты. Поэтому нас выращивают, культивируют — и пропалывают сообразно разумению незримых земледельцев!

Вот отчего мы, люди, которые в остальном настолько изобретательны и разумны, что порою сами поражаемся мощи своего ума, не способны благоразумно управлять миром! — вскричал он, потрясая перед ошеломленными слушателями увесистым кулаком. — Вот отчего сегодня мы, которые могли бы созидать и умножать невиданные в истории шедевры, живем на развалинах, среди памятников нашему стремлению разрушать и не способны обрести мир, покой и безопасность! Вот отчего преуспели мы в естественных науках, во всех берущих за душу, порождающих эмоциональный отклик искусствах, во всевозможнейших возбуждающих затеях — но только не в обществоведении, не в социологии, которая изначально пребывала в загоне!

Широким жестом он развернул воображаемый бумажный лист и сказал:

— Если бы я показал микрофотоснимок полотна обыкновенной пилы, зубцы и впадины послужили бы отличным графиком, воспроизводящим эмоциональные приливы и отливы, с дьявольским постоянством сотрясающие наш мир. Эмоции — посев! Истерия — плод! Слухи о войне, подготовка к войне, сами войны, вспыхивающие там и сям, — кровавые и жестокие; религиозные столкновения, финансовые кризисы, рабочие стачки, расовые беспорядки, политические манифестации; лживая, лицемерная пропаганда, убийства, избиения; так называемые стихийные бедствия, а иначе — массовые истребления тем или иным вызывающим эмоциональный подъем способом; революции — и снова войны.

Bee так же громко и решительно он продолжал:

— Подавляющее большинство обычных людей любого цвета кожи и вероисповедания превыше всего жаждут мира и покоя — и все же мир, набеленный, в основном, трезвыми, разумными существами, не может утолить эту жажду. Нам не позволяют ее утолить! Для тех, кто занимает в земной иерархии верхнюю ступень, всеобщее миролюбие означало бы голодную смерть! Им любой ценой требуется урожай страдания — чем больше, тем лучше, — и повсеместно!

— Вот ужас-то! — вырвалось у Кармоди.

— Если мир терзают подозрения, раздирают противоречия, изнуряет бремя военных приготовлений, — будьте уверены: близится время жатвы. Чужой жатвы! Эта жатва — не про нашу честь, ибо мы — всего лишь бедные межеумки, безмозглые злаки неправедной нивы! И жатва может возвещать лишь нашу гибель.

Грэхем подался вперед, задиристо выпятил подбородок, устремил горящие глаза на аудиторию.

— Господа! Я пришел не просто рассказывать. Я пришел дать вам формулу Бьернсена, чтобы каждый мог проверить ее на себе. Возможно, кое-кто полагает, будто я развлекаюсь, нагоняя страх. О если бы так и было! — Он усмехнулся, однако усмешка вышла кривой и отнюдь не веселой. — Я прошу — нет! — я требую: пусть мир узнает правду! Вею правду. Пока не поздно. Никогда человечеству не изведать покоя, никогда не познать неомраченного счастья, ежели его соборную душу гнетет чудовищное бремя, если общий разум его растлевается в зародышах! Истина — вот наше оружие, ибо иначе эти твари никогда не пустились бы в такие крайности, пытаясь ее сокрыть. Они страшатся правды — значит, правду надлежит обнародовать. Нужно открыть миру глаза!

Грэхем сел и закрыл лицо руками. Оставалось немало такого, чего попросту нельзя было сообщать. И без того многие здесь присутствующие удостоверятся в справедливости услышанного, поглядев на грозящие небеса, — и, погибая, крича от пронзающей душу истины, корчась От ужаса, обжигающего бешено бьющиеся сердца. Напрасно будет отбиваться или бежать от невидимого врага. Они умрут с беспомощным и бесполезным лепетом.

Грэхем смутно слышал, как полковник Лимингтон обращается к присутствующим, как он просит расходиться по одному со всевозможной бдительностью и осторожностью. Каждому из уходящих надлежало взять копию драгоценной формулы, дабы как можно скорее проверить ее на себе и доложить об увиденном. И — самое главное — каждому предстояло строго следить за своими мыслями, чтобы, потерпев неудачу, казаться одиночкой, а не членом некоего сообщества. Многоопытный Лимингтон отлично понимал грозящую опасность — и пытался по мере сил уменьшить ее.

Один за другим государственные служащие покидали помещение. Каждый получал от полковника листок бумаги. Все оглядывались на неподвижно застывшего Грэхема. Никто с ним не заговаривал. Невеселые раздумья понемногу пускали ростки в ученых умах.

Когда удалился последний, Лимингтон сказал:

— Грэхем… Вам оборудовали место, чтобы поспать. Оно еще глубже под землей. Мы изо всех сил заботимся о вас: ведь гибель Бича означает одно — вы последний человек, получивший сведения из первых рук.

— Отнюдь не уверен.

— Что? — У Лимингтона даже челюсть отвисла.

— Я так не думаю, — устало пояснил Грэхем. — Одному Богу известно, скольких ученых успел известить о своем открытии Бьернсен, скольких известили через вторые руки… Некоторые наверняка отмахнулись от этого, как от заведомой галиматьи, — так им, во венком случае, показалось. Никто из этих последних не потрудился проверить известие — и потому до сих пор жив. Были и такие, что повторили опыт Бьернсена и пришли к единственно возможному выводу. Заметьте: пришли — и живы. Это перепуганные, затравленные люди, приведенные собственным знанием на грань помешательства. Они боятся выставить себя на посмешище, укорить свою гибель, вызвать невиданную бойню, если примутся выкрикивать истину направо и налево. Они скрываются в безвестности, шныряют и прячутся, словно помойные крысы. Придется изрядно попотеть, чтобы их выловить.

— Вы считаете, что, будучи обнародованы, ваши сообщения приведут к беде?

— К беде… Это мягко сказано! — ответил Грэхем. — В словаре не сыщется слова, чтобы определить возможные события. Апокалипсис, разве что… Новость сможет распространиться только если витонам не удастся воспрепятствовать распространению. А препятствовать они будут изо всех сил, не сомневайтесь! И коль скоро сочтут необходимым, сотрут с лица земли половину человечества — лишь бы другая половина пребывала в блаженном неведении.

— Если сумеют, — буркнул полковник.

— Сумеют. Они уже спустили с цепи две мировые войны, а последние двадцать лет намекают о неотвратимой близости третьей — самой разрушительной. Тем и питаются. — Грэхем потер руки, ощутил, насколько влажны ладони. — Что удавалось прежде — удастся и ныне.

— По–вашему, они всемогущи? И бесполезно бороться?

— Господь с вами, полковник! Отнюдь нет. Тем не менее, недооценивать противника тоже нельзя. Мы уже не раз делали подобную ошибку. — Лимингтон скривился, однако возражать не стал. — О численности и мощи витонов можно лишь догадываться. Вскорости они примутся рыскать вокруг, выслеживать зачинщиков мятежа, расправляться с ними — быстро, проворно, раз и навсегда. Если меня обнаружат и уничтожат, придется искать кого-либо из уцелевших ученых. Друзья Бьернсена были поставлены в полную известность, и никому не ведомо, куда растекались сведения по сугубо личным каналам. Дейкин, к примеру сказать, получил их от Уэбба, а тот — через Бича, от самого Бьернсена. К Риду они попали от Майо — и опять же от Бьернсена. И Дейкин, и Рид были извещены через третьи, четвертые — десятые, быть может, руки — и погибли наравне с остальными. Не исключаю, что другие, по чистой случайности, — точнее, по неосторожности, — умудрились выжить.

— Будем надеяться, — хмуро заметил Лимингтон.

— Как только новость обнародуют, посвященные окажутся в безопасности: исчезнет повод разделываться с ними, — В голосе Грэхема звучала надежда стряхнуть невыносимое бремя.