Грэхема вызвали.

В кабинете, куда его проводили, находились трое. Он узнал всех. Толлертон, местный эксперт; Уиллетс С. Кейтли, глава Разведывательного Управления; сероглазый мужчина с волевым подбородком — ба! — к чему бы это? — сам президент!

— Мистер Грэхем, — президент без околичностей и вступлений перешел прямо к делу, — сегодня утром прибыл курьер из Европы. Это последний из пяти, отправившихся в продолжении сорока восьми часов. Четверо предшественников погибли в пути. Дурные вести, мистер Грэхем.

— Слушаю, сэр, — почтительно сказал Грэхем.

— На Лувэн в Бельгии упала ракета с ядерной боеголовкой. Европа ответила десятью. Азиаты выпустили еще дюжину. Нынешним утром первая атомная ракета ударила по нашей собственной стране. Эту новость, разумеется, распространять и смаковать не стали, но придется нанести мощный ответный удар. Короче говоря, то, чего мы так страшились, — свершилось: началась атомная война. — Заложив руки за спину, президент мерял шагами пушистый ковер. — Несмотря ни на что, национальный дух остается крепким. Народ верит нам, народ не сомневается, что окончательная победа будет за нами.

— И я уверен в этом, сэр, — вставил Грэхем.

— В таком случае, — завидую вам, — президент остановился и пристально посмотрел на разведчика. — Теперешнее положение вещей — не просто война в привычном значении слова. Будь это обыкновенной войной, мы безусловно выиграли бы ее. Но перед нами нечто иное, самоубийство человечества, как биологического вида! Бросающийся в реку с камнем на шее не получит ничего, кроме вечного покоя. Битву не выиграет ни одна сторона, разве только витоны. Человечество в целом обречено на поражение. Нам, как нации, тоже несдобровать, ибо мы — часть человечества. Наиболее трезвые головы с обеих сторон уразумели это с самого начала и придерживали ядерное оружие до последней возможности. Но теперь, да смилуется над нами Господь! — ядерный меч занесен. И ни одна сторона не вложит его в ножны первой.

— Понимаю, сэр.

— Если бы это было все! — продолжал президент. — Однако это — далеко еще не все. — Он повернулся к карте и указал на жирную черную линию, прерывавшуюся стрелкой, которая пронзала большую часть Небраски. — Население не подозревает о размахе боевых действий на суше. Здесь показано продвижение неприятеля за последние два дня. И я не знаю, удастся ли сдержать натиск азиатов.

— Понимаю, сэр, — Грэхем безо всякого выражения глядел на карту.

— Идти на новые жертвы уже немыслимо. Нового могучего наступления нам не отбить. — Президент приблизился, его суровый взгляд устремился прямо на Грэхема. — По сообщению курьера, положение в Европе стало отчаянным: там смогут продержаться не дольше, чем до понедельника — часов до шести вечера. В остающееся время судьба человечества зависит от нас. Европа обороняется насмерть, но падет и будет уничтожена. Понедельник, шесть часов. И ни минутой позже.

— Понимаю, сэр. — Грэхем заметил, что Толлертон так и сверлит его взглядом. Кейтли наблюдал не менее пристально.

— Ни для кого из нас не остается выхода — разве только ударить быстро и сокрушительно по главным виновникам трагедии — по самим витонам. Либо мы победим, либо уцелевшие станут домашним скотом в буквальном смысле слова. Чтобы отыскать путь к спасению, остается восемьдесят часов. — Президент говорил серьезно, чрезвычайно серьезно. — Мистер Грэхем, я не требую, чтобы вы привели нас на этот путь. Чудес нельзя ожидать ни от кого. Но, зная ваш послужной список, зная, что вы лично участвовали во всем с самого начала, я решил поставить вас в полную известность о происходящем и заверить: любое внесенное предложение будет немедленно поддержано всеми доступными средствами, любые полномочия, какие вам потребуются, будут предоставлены по первому слову.

— Президент полагает, — вмешался в разговор Кейтли, — что если хоть кто-то способен отыскать выход из положения, этот кто-то — вы. Ибо вы стояли у истоков, прошли по всем ступеням; вы самый подходящий человек, чтобы довести дело до конца, если, разумеется, благополучный конец вообще возможен.

— Где вы прячете исследователей? — в упор спросил Грэхем.

— Двадцать человек работают во Флориде, еще двадцать восемь в дебрях Пуэрто–Рико, — не колеблясь ответил Кейтли.

— Передайте и к в мое подчинение! — потребовал Грэхем. В глазах его зажегся боевой пыл. — Возвратите немедленно и передайте в мое подчинение!

— Будет сделано, — пообещал президент. — Еще, мистер Грэхем?

— Предоставьте мне высшие полномочия, право реквизировать любые заводы, лаборатории, линии связи. Дальше: моим заказам на материалы, вещества, приборы должны давать зеленую улицу.

— Решено, — президент не колебался ни секунды.

— Еще одна просьба, — обратился Грэхем к начальнику разведки. — Мне нужен Воль. Он будет наблюдать за мною, а я — за ним. Если кто-либо из двоих превратится в орудие витонов, другой немедленно устранит его.

— Тоже решено. — Кейтли передал Грэхему листок бумаги. — Сангстер сказал, вы просили адреса разведчиков в Нью–Йорке. Десять человек: шестеро живут в городе, четверо — в окрестностях. Двое городских уже довольно давно не подают о себе ни слуху ни духу, судьба их неизвестна.

— Попытаюсь выяснить, — Грэхем спрятал листок в карман.

— Помните, остается восемьдесят часов, — сказал президент. — Восемьдесят часов, потом — свобода для живых, либо рабство для уцелевших. — Он отеческим жестом коснулся плеча Грэхема. — Используйте полным ходом все предоставленные средства, и да поможет вам Бог!

— Восемьдесят часов! — бормотал Грэхем, спеша к стратоплану, который должен был доставить его обратно в Нью–Йорк.

По обе стороны гор, тянувшихся по Новому Свету с юга на север, отчаянно бились многомиллионные армии. Каждый час, каждую минуту, каждую секунду погибали тысячи, а тысячи становились калеками. Над их головами парили сверкающие шары, поглощая человеческую муку, словно искристое, кипящее шампанское.

Но сатанинский банкет близился к концу. Вот–вот подадут сладкое — атомный десерт, подносимый руками, обагренными кровью. Тогда, насытившись людскими страданиями до отвала, обжоры передохнут в ожидании грядущих пиршеств, привычных кровавых попоек, подобных возлияниям на человеческих свадьбах и поминках. Итак — восемьдесят часов!

Грэхем влетел в свою нью–йоркскую квартиру так стремительно, что лишь оказавшись на середине комнаты, разглядел дремлющего в кресле человека. Верхняя лампа не горела, но помещение было мягко освещено мерцанием электрического радиатора. Обладателям нового зрения стала давно привычна никталопия — способность видеть при тепловом излучении почти столь же ясно, сколь и при дневном свете.

— Это ты, Арт! — радостно воскликнул Грэхем. — А я уж хотел звонить в Стэнфорд, попросить, чтобы поскорее тебя вытурили. Ты мне до зарезу нужен.

— Я вытурил себя сам, — лаконично ответствовал Воль. — У меня эта больница уже вот где сидела! И дежурная сестра — тощая да приставучая, проходу не давала. Все звала меня Волли–Полли, а потом уволокла куда-то мои брюки. Брр–р! — Он передернулся при одном воспоминании. — Когда я потребовал одежду назад, она так смутилась, точно загнала ее старьевщику. Ну, я и задал деру в чем был.

— Что — нагишом?!

— Не совсем так. — Воль пнул узелок, валявшийся на полу. — Вот в этом. Размах преступности достиг апогея — даже полицейские воруют: и не брезгуют старыми больничными одеялами. — Он поднялся и, разведя руки в стороны, стал вертеться, подражая манекенщицам. — А как выгляжу теперь, скажите на милость?

— Ба! Костюмчик-то мой!

— Так точно. Обнаружен в твоем шкафу и немедленно конфискован. Жаль, провисает под мышками и чересчур обтягивает задницу, но за неимением лучшего…

— Н–да, фигурка у вас, милейший… Сверху — мало, снизу — много… — Грэхем погасил улыбку и заговорил серьезно: — Послушай, Арт! Время дороге. Я только что из Вашингтона. То, что я там услыхал, придало прыти — знай успеваю поворачиваться. — Грэхем кратко изложил события, происшедшие после того, как он покинул Воля в Стэнфордской больнице. — Я попросил Кейтли, тот согласился, — стало быть, получай. — Он вручил другу гладкий, покрытый иридием перстень. — По вкусу тебе сие или не по вкусу, но только из полиции ты, братец, уволен. Зачислен в разведку. И служишь пока что у меня в напарниках.